Прирученное язычество: медведь в некоторых сюжетах русской истории

Ю. М. Смирнов (Муром) 

  

ПРИРУЧЕННОЕ ЯЗЫЧЕСТВО: МЕДВЕДЬ В НЕКОТОРЫХ СЮЖЕТАХ РУССКОЙ ИСТОРИИ 

 

Взаимоотношение христианства и язычества – одна из наиболее драматичных и анекдотичных (в старом смысле этого слова) страниц русской истории, до сих пор до конца не заполненная не только исследователями, но и самой жизнью. Случается, что акценты, расставленные древними свидетельствами, современного читателя оставляют равнодушным или вызывают у него недоумение своей мелочной несообразностью тону серьезного повествования. Однако, будучи включенными в определенный мировоззренческий контекст, они, как правило, оказываются носителями весьма интересной информации. Из множества коллизий, предлагаемых многовековым сосуществованием языческой и христианской систем мировоззрения, коснемся в этот раз лишь мифологической оценки нескольких забавных и, на первый взгляд, не столь значимых эпизодов.

В системе мифологических оппозиций противопоставленный жилищу лес с населяющими его реальными и демоническими существами – пространство опасное. Поэтому уже сам факт пустынножительства расценивался как подвиг. Проверяя и закаливая силу своего духа, пустынножитель добровольно подвергал себя искусам, в числе которых были и демонические, так сказать, вирутальные «блазнения» – «страшилищапустыни», «неизвестных бед ожидания», – и вполне реальные опасности. В частности, немалое «досаждение» отшельникам доставляли их ближайшие соседи – дикие звери, впрочем, как, наверное, и отшельники зверям.Сергию Радонежскому, например, во время его двухлетнего уединения «бесы нередко являлись… в виде диких зверей и разных чудовищ, готовых его растерзать; после таких привидений страх настоящих зверей пустынных был уже для него ”по-следним из страхов”. Стаи голодных волков рыскали около его жилища и выли по целым ночам; зловещим огнем горели в темном лесу их страшные глаза вокруг уединенной келии; иногда заходили сюда и другие, более страшные обитатели пустынных лесов – медведи».¹ Исследователи отмечают, что в славянской мифологии «дом – лес – конкретный вариант противопоставления близкий – далекий и реализация оппозиции свой – чужой; воплощается в образах человека и зверя (напр., медведя)».²

Переводя описание реальных отношений «отшельник – лес» на язык современных терминов, можно сказать, что в этих отношениях пустынножитель должен был найти или создать свою экологическую нишу, такую, которая обеспечила бы ему выполнение его собственных задач. Сделать это можно было тремя очевидными способами: покинуть облюбованное место, уничтожить носителя опасности или, наконец, вступить с ним в мирные отношения. Для отшельника наиболее грозным из реальных лесных партнеров был, конечно, медведь, и, судя по описаниям в житиях, во взаимоотношениях с ним отшельники выбирали третий путь – путь мирного сосуществования. Полагаю, что не только страх, сложность или невозможность физического устранения зверя были тому причиной. Известную роль здесь играли и христианские мировоззренческие установки – «блажен иже и скоты милует», – которые в поведении пустынножителя приобретали особый, знаковый характер, вырастая порою до значения символа.

 Многим отшельникам, достигшим впоследствии святости, приходилось в своем уединении решать проблему общения с медведями. Сергий Радонежский «раз… увидел перед своею хижиной большого медведя, и, примечая, что он не столько свиреп, сколько голоден, сжалился над зверем: пошел в свою келию, взял там кусок хлеба и предложил медведю этот пустынный обед на пне или колоде. Зверь полюбил странноприимствопустынника, и часто, приходя к келии, ожидал обычного угощения и с лаской посматривал на подвижника».³ Сергий делился с ним хлебом и тогда, когда самому еды не хватало. Из двух лет, проведенных Сергием в уединении, посещения медведя продолжались больше года,⁴ и под конец он стал приходить по три раза в день, что грозило истощением скудных припасов отшельника. Посещения косматого гостя прекратились лишь после того, как в пустыни появилось несколько келий.⁵

 Проживший некоторое время около кельи св. Сергия св. Павел Обнорский в своих последующих странствиях пришел, в конце концов, на реку Нурму, впадающую в Обнору, и жил там в крохотной хижине. «Когда однажды другой святой постриженник Афон-ский, Сергей Нуромский, задумал посетить Павла, он, придя, увидел чудесную картину: Павел стоял в лесу, стая птиц вилась вокруг него, мелкие пташки сидели на голове и на плечах старца, и он кормил их из рук. Тут же стоял медведь, ожидая себе пищи от пустынника; лисицы, зайцы и другие звери бегали вокруг, не враждуя между собою и не боясь медведя».⁶

Последним по времени в этом ряду был преподобный Серафим Саровский. Есть три зафиксированных свидетельства его общения с медведем (точной датировки они не имеют, и считается, что эти встречи произошли в 1794-1810 гг.).⁷ Одно – это рассказ монахини Матроны Плещеевой. «Старец сидел на колоде и кормил хлебом медведя. ”Я так и обмерла, – рассказывала Матрона своим сестрам, – и, в голос закричав: ”Батюшка, смерть моя!” – без чувств упала. Отец Серафим, услышав мой голос, легонько ударил медведя и махнул ему рукою. Медведь, как разумный, тотчас отошел в ту сторону, куда ему махнул отец Серафим, в густой лес…

Сам же старец, подойдя к лежащей на земле, сказал: ”Нет, матушка, это не смерть; смерть от тебя далеко; а это – радость” – и, подняв ее и поставив на ноги, повел к келии. Не успели они присесть, как медведь вновь вышел из чащи, подошел к преподобному и лег у самых ног. Мать Матрона поначалу испытывала прежний трепет, но, видя, как отец Серафим обращается с лютым зверем, точно с кроткой овечкой, помалу пришла в себя.Особенно ей запомнилось тогда лицо преподобного: ”было оно радостно и светло, как у ангела. Видя монахиню успокоившейся и даже рискнувшей покормить медведя хлебом из сумы старца, преподобный сказал ей: ”Помнишь ли, у преподобного Герасима на Иордане лев служил, а у убогого Серафима медведь служит. Вот, матушка, и звери нас слушают, а ты унываешь! А о чем нам унывать?”

 Тогда мать Матрона в простоте сказала: ”Батюшка, а если его увидят сестры? Они ведь умрут от страха!” - ”Нет, - отвечал старец Божий, - сестры его не увидят”. – ”А кто-нибудь другой если его увидит и заколет? Мне, батюшка, жаль его!” – ”Нет, не заколет, кроме тебя, его никто не увидит”. Молодая монахиня подумала, как рассказать сестрам об этом чуде, - и преподобный Серафим отвечал ей на эти ее мысли: ”Никому, матушка, прежде одиннадцати лет после моей смерти не поверяй этого, а тогда воля Божия откроет, кому сказать”».⁸

 Второй эпизод передает саровский инок Петр.

 «Пошел я однажды в дальнюю его (Серафима Саровского – Ю. С.) пустыню… Подходя к ней, я увидал, что о. Серафим сидит на колоде и кормит стоящего перед ним медведя сухариками, которые брал из своейкелии. Пораженный этим дивным и странным явлением, я остановился за одним большим деревом и начал молитвенно просить о. Серафима, чтобы он избавил меня от страха. Тотчас же я увидел, что медведь пошел от старца в лес, в противоположную от меня сторону. Тогда я взял смелость подойти к о. Серафиму. Старец встретил меня с радостным духом и сказал, что, если я удостоился видеть близ него этого лесного зверя, то умолчал бы об этом до его успения».⁹

Третья история рассказана начальницей Лысковской общины Александрой: «Мы отправились прямо в дальнюю пустыню старца и, подходя к ней, видим батюшку, сидящего на отрубочке…

 В это время вдруг неожиданно для нас выходит из лесу огромной величины медведь на задних лапах.

Можно вообразить себе наш испуг!..

Старец между тем совершенно равнодушно обратился к медведю и сказал:

– Миша, что ты пугаешь сирот; ступай-ка лучше назад, да принеси какое-нибудь утешеньице, а то мне теперь нечем их и попотчевать: ты ведь самый раз пришел, как будто знал, что у меня гости.

 Медведь как бы слушал о. Серафима и не трогался с места, а когда старец окончил свои слова, тогда двинулся назад и ушел в лес.

 …Часа два прошло с тех пор в сладкой беседе с о. Серафимом в его келии, как вдруг снова является этот же самый медведь, ввалился в келию и рявкнул.

 Старец подошел в нему: ”Ну, ну, Миша, давай-ка, что ты нам принес”.

 Медведь встал на задние лапы, подал о. Серафиму что-то завернутое в листья и чем-то опутанное.

 Оказалось, что в свертке был самый свежий сот чистого меду. Старец взял от него мед и молча показал ему рукою на дверь.

 Дикий зверь, как разумное существо, повинуясь сему приказанию, как будто поклонился, а старец, вынувши из своей сумочки кусочек хлеба, подал ему, и он снова ушел в лес».¹⁰

В этом ряду контактов святых с медведем – от Сергия Радонежского до Серафима Саровского – есть одна странность. Наиболее реалистично и правдиво выглядит описание событий, наиболее удаленных от нас по времени, т. е. зафиксированных в житии Сергия Радонежского, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Однако по мере приближения к нам – от XIV до XIX в. - они приобретают совершенно нереальные, по своей морфологии скорее сказочные, нежели мифологические, черты, и чем ближе они приближены во времени, тем этих черт больше. Если эпизод с Сергием Радонежским ассоциативно вызывает в памяти картины передвижников, то принесенный Серафиму Саровскому мед уже принадлежит разряду мультипликационных идиллий пятидесятых годов прошлого века. Да и сам характер изложения событий на дальней пустыньке противоречив, вызывает недоверие.

 Во-первых, в отличие от рассказов о Сергии и Павле, повествование в которых ведется от третьего лица и отстраненно призвано поразить читателя удивительностью ситуации, о событиях на дальней пустыньке рассказывают даже не очевидцы, а соучастники. При этом по непонятным причинам – а читатель может объяснить их нестяжанием славы, присущим преподобному, - им запрещается рассказывать об этом до смерти святого.

 Во-вторых, Матрона Плещеева, при виде медведя упавшая без чувств от страха, тем не менее, с поразительной точностью документального кинофильма рассказывает о том, что происходило, пока она лежала без сознания. В рассказе Матроны, претендующем на некую особенность и посвященность рассказчика, явно усматривается намек на то, что Матрона-то, если и не знает, то догадывается, что это за медведь, увидеть которого дано только избранным.

 Невольно возникает вопрос: «А что же на самом деле главное в рассказе очевидцев? Деяния святого отца или присутствие при этом неких сподобившихся лиц?» И так же невольно рождается ответ, в котором сквозь пелену чудесных россказней просвечивает наивное крестьянское лукавство, желание так или иначе омыться хоть капелькой животворной славы Серафима. Этот спекулятивный ответ находит и реальное историческое подтверждение. В. А. Степашкин в своем анализе преданий и фактов о жизни Серафима Саровского ссылается на хранящееся в рукописном отделе Российской Государственной библиотеки дело под названием «Выписка из книги о жизни и подвигах Серафима Саровского 1849 г. (рассказ монахини, как она выдумала чудо Серафима Саровского»), где приводится предсмертное при свидетелях признание Плещеевой о том, что эпизод сей был вымышлен и. Иоасафом и по его наущению ею обнародован.¹¹

 Это в банальной своекорыстной реальности. В реальности же сакральной, мифологической, все вы-глядит несколько иначе, а в том, что функционирует некий мифотворческий механизм, законы действия которого в полной мере наука пока не определила и названия которому не дала, сомнений не возникает. Все это означает только одно: историю с медведем и св. Серафимом Саровским следует рассматривать не с точки зрения исторического события, а с точки зрения устного народного творчества, с точки зрения мифа.

Обращает на себя внимание странная интрига, затеянная Серафимом (якобы Серафимом) вокруг медведя. Во-первых, медведь – «это не смерть, а радость»; во-вторых, «его никто не увидит»; в-третьих, его «никто не заколет»; в-четвертых, одиннадцать лет после смерти старца об этом случае нельзя рассказывать. В этом контексте опять возникает вопрос: «Что это за такой особенный медведь и вообще, медведь ли это?» Следует отметить, что медведь был носителем не только реальной физической угрозы, но и сакральной опасности в дохристианских верованиях разных народов. Судя по всему, он – один из самых древних мифологических персонажей, олицетворявший различные могущественные силы.

Было бы, наверное, неправильным упустить из вида еще три эпизода, хотя действующие в них персонажи православными святыми не являются.

 Один из фигурантов – библейский Давид. Обращаясь к Саулу, он говорит о себе: «Раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, То гнался я за ними, и нападал на него, и отнимал из пасти его; а если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его и умерщвлял его. И льва и медведя убивал раб твой, и с этим Филистимлянином необрезанным будет то же, что с ними, потому что так поносит воинство Бога живого. И сказал Давид: Господь, Который избавлял меня от льва и медведя, избавит меня и от руки этого Филистимлянина. И сказал Саул Давиду: иди, и да будет Господь с тобою».¹²

 Второй персонаж - Дигенис (Девгений) Акрит - герой греческой поэмы «Девгениево деяние», переведенной на русский язык, известной на Руси примерно с X в.¹³ и ходившей в рукописных списках до XVIII столетия. Среди множества совершенных Акритом подвигов нас в избранном контексте интересует один: «И вышедше из града на ловы, отец его ловит заицы, и лисицы стрыи его ловят: а Девгений им смеяшеся и в пустыню вниде и сниде с коня, яко сокол младый, на Божию силу надеяся. И два медведя по тростию хождаша, и с ними дети их бысть. Ощути медведица юношу, против ему поскочи, и хотяше его пожрети. Юноша же, еще неучен, како звери бити, и поскочи вборзе и среди ее похвати и согну ея лактями и все, еже бе во чреве ея, выде из нея – борзо мертва бысть в руку. Другий медведь бежа в глубину тростия того, и кликну отец его к нему: ”Чадо, стерегись, да коли не скочит на тебе медведь”. И Девгений радостен бысть и поверже свою рогвицу на месте, на нем же стояше, яко скорый сокол, медведя наскочи, и медведь к нему возвратись, разверз усты своя, хотя его пожрети. Юноша же борзо скочи и ухвати его за главу и оторва ему главу, и вборзе умре в руку его…»¹⁴ Кстати сказать, сразу же после этого Девгений убивает льва: «И абие зверь лют из болота выиде, из того жетростия и узреста юношу, и часто глядаху, дабы не вредил юноши. Девгений же влечаша лосову главу в правой руке, и два медведя убитые на левой руке раздраны. И стрый рече ему: ”Приди, чадо, семо и мертвая таповерзи; зде есть иный живый зверь – понеже то есть не лось раздрати на двое, то – лютый лев: с великою обороною идти к нему”. Отвещаша юноша: ”Господине! ст… на Творца и на его величие Божиеи молитву матерню,яже меня породи”. И то слово Девгений рече, к отцу прииде и восхти меч свой вборзе и противу зверя поиде. Зверь же обрет юношу к себе идуща и начал рыкати и хвостом своя ребра бити и, челюсти своя разнем, на юношу поскочи. Девгений же удари его мечем во главу и пресече на полы»…¹⁵

 Девгений Акрит происходил из агарянского рода, причинившего немало бед христианам. Прапрадед Девгения в самом начале второй четверти VII в. в союзе со славянами сражался под знаменами Хозроя против греков.¹⁶ Его отец готовился идти против греков, но именно в это время влюбился в гречанку, будущую мать Девгения, и принял христианство. Сам Девгений, с детских лет отличавшийся недюжинной силой и незаурядной храбростью, становится надежным защитником христиан. Для нас важно, что дальнейшая трансформация образа былинного героя приводит к тому, что «Девгений в книжных обработках теряет богатырские черты, которые книжнику казались несовместимыми с новым идеалом благочестивого христианина, воплощением которого делался Девгений».¹⁷

Третий фигурант – князь Ярослав Мудрый, который княжил тогда в Ростове. В шестидесяти поприщах от его резиденции, на берегах Волги и Которосли, «бысть селище, рекомое Медвежий угол, в нем же населенцы– человецы поганыя веры – языцы, зли сущи».¹⁸ Желая наказать жителей Медвежьего угла за творимые ими бесчинства, Ярослав совершил туда две военные экспедиции. Во время второго похода Ярослав пришел в Медвежий угол с дружиной, епископом, священниками, дьяконами и мастерами. Враждебно встретившие его «населенцы» «напусти от клети некоего люта зверя и псов, - да и растешут князя и сущих с ним». Однако Ярослав зарубил зверя секирой, псы по каким-то причинам не стали нападать на приезжих. Как пишет проанализировавший эту ситуацию Н. Н. Воронин, «убийство зверя производит на жителей потрясающее впечатление».¹⁹ «Зверь» имеет явно необычный характер, его убийство повергает жителей Медвежьего угла в ужас, и они просят у Ярослава пощады. По преданию, уже на следующее утро на этом месте был заложен новый город – Яро-славль, который князь населил христианами, а храм в новом городе был освящен во имя Ильи, «яко хищного и лютого зверя победи в день его».²⁰

 Три последних героя (следует, правда, отметить, что хронологически в ряду всех рассматриваемых эпизодов они стоят первыми) поступают с медведем совсем не так, как святые отцы – ничтоже сумняшеся, они убивают зверя: Давид и Девгений голыми руками, а Ярослав секирой. В мифологическом аспекте эти три истории, особенно о победе Ярослава, могут быть истолкованы достаточно просто; они же дают ключ к прочтению и житийных анекдотов.

 То, что «зверь» в случае с Ярославом не назван своим видовым именем, лишь подтверждает его сакральный характер и может быть расценено как запрет на произнесение его названия. Этим «неким зверем», судя по всему, был медведь. Табуирование его прямого названия широко распространено у разных народов Европы, Сибири, Северной Америки. Медведя называют «дедушка» (шведы), «старик, одетый в шубу» (ханты), «лесная или горная женщина», «священный зверь», «мудрый священный зверь» (манси), «господин», «хозяин леса и гор», «владыка чащи», «князь зверей» (якуты), «сын горного бога», «дорогое божественное существо» (айны), «горный человек» (нивхи), «царь скал» (тувинцы) «горный бог» (курильские айны), «царь-человек» (буряты),²¹ «зверь», «он», «сам», «хозяин» (олончане), «он», «старичок», «почтенный» (алтайцы), «босоногий дед» (юкагиры)²² и пр. Косвенным подтверждением того, что наш «зверь» был медведем, служит герб Ярославля, на котором красуется стоящий на задних лапах медведь с секирой.²³

По мнению исследователей, медвежий культ был одним из самых древних в истории человечества, существовавший, по крайней мере, со времен верхнего палеолита.²⁴ Культ медведя имел весьма широкий ареал: он охватывал Скандинавию и Кольский полуостров, Северо-Восточную Европу, всю таежную Сибирь, Амурский край и таежную зону Северной Америки. Следы этого культа были обнаружены в Швейцарии, а в античную эпоху также во Фракии, в различных странах Малой Азии и в Тавриде.²⁵ В процессе своего весьма длительного бытования медвежий культ, конечно же, претерпевал изменения. Местами он был вытеснен другими культами (например, культом лани, как при почитании Артемиды), местами сам накладывал свою когтистую лапу на прежние охотничьи культы – коня или быка.²⁶ Мифология медвежьего культа оказывается связанной с циклами космологических,²⁷ астральных²⁸ и близнечных мифов,²⁹мифов об умирающем и воскресающем звере.³⁰

 У разных народов медведь выступает как культурный герой,³¹защитник или помощник,³² прародитель;³³ весьма часто в мифах (в том числе и в связи с прародительством) фигурирует совокупление медведя/медведицы с человеком или брак человека с медведем.³⁴ (Из русских народных представлений вообще следует, что медведь прежде был человеком, поскольку он может ходить на задних лапах, имеет сходные с человеческими глаза, любит мед и водку³⁵ ). Сконструированные мифопоэтическим сознанием гибридные образы фантастических существ также нередко имеют черты медведя. Это корейский демон Квсин – медведица с женской грудью,³⁶ дух Леравулан у низовых нанайцев – огромный медведь с девятью горбами,³⁷ восьминогий костяной белый медведь Кочатко в демонологии чукчей и эскимосов,³⁸ древнекитайский мифический зверьХуньтунь, похожий на длинношерстую собаку с медвежьими лапами без когтей.³⁹ Медведь связан с «черными» шаманами, камлающими в нижний мир.⁴⁰ Медвежьи маски, шкуры, черепа, лапы, когти, статуи и пр. фигурируют во множестве обрядов,⁴¹ даже встречаются в человеческих захоронениях.⁴² Анализ этих образов показывает, что медведю присущи функции медиатора, посредника между миром людей и потусторонним миром.⁴³

 По мнению Б. А. Рыбакова «первобытные охотничьи магические обряды содержали… две взаимосвязанных идеи – идею добывания зверя и идею плодовитости зверей. В связи с этим мы наблюдаем, что у земледельческих народов медвежий праздник начал модифицироваться и перешел в разряд весенних аграрных праздников. Возобладала вторая идея, связанная с очень важным для земледельцев культом плодородия».⁴⁴ При этом Б. А. Васильев отмечает в более позднее время «сходство обрядов, простирающееся даже до мелочей, у народностей, удаленных друг от друга на десятки тысяч километров, как например, у саамов (лопарей) и финнов, с одной стороны, у орочей и айнов – с другой», объясняя это «органическое единство» «наличием древних этнических и культурных связей населения на первоначально более узкой территории».⁴⁵

 В античной мифологии в сопровождении диких зверей – медведей, львов и др., усмиренных вселенным в них богиней любовным желанием, появляется Афродита.⁴⁶ Греческий бог плодоносящих сил земли и виноделия Дионис, похищенный во время плавания с острова Икария морскими разбойниками, приводит их в ужас, превращаясь в медведицу и льва.⁴⁷ Мудрый кентавр Хирон вскормил героя Ахилла внутренностями львов, медведей и диких вепрей.⁴⁸ Греческая богиня охоты Артемида первоначально почиталась в образе лани или медведицы,⁴⁹ позже иногда изображалась с медведями, а жрицы Артемиды Бравронии назывались «медведицами» и священные танцы, посвященные богине, исполняли одетыми в медвежьи шкуры.⁵⁰ По одному из вариантов мифа, Артемида, девственница и защитница целомудрия, превратила в медведицу соблазненную Зевсом Каллисто, затем убила ее, а Зевс превратил в созвездие Большой Медведицы.⁵¹ В древнегреческом календаре Артемиде был посвящен месяц артемизон – март, время, когда медведи выходили из зимней спячки.⁵² Вероятно, именно в эти месяцы у греков проводились медвежьи праздники – «komoedia», аналогичные славянским «комоедицам».⁵³ Рудиментом такого славянского праздника можно считать любимую забаву русского царя Федора - медвежий бой: «Медведей, ловимых тенетами и в ямах, держали в клетках… Собирался двор и множество народа к тому месту, где предстоял бой. Место обводилось глубоким рвом… Являлся отважный боец с рогатиной, и тотчас выпускали медведя».⁵⁴На ритуальное происхождение этого ристалища указывает прежде всего то, что победитель медведя не получал никакой платы или награды: его представляли царю и затем поили вином из царских погребов, а если боец погибал, его жена и дети содержались на царском иждивении.

 Таким образом, к моменту возникновения христианства и его последующего распространения, по Европе бродил совсем не призрачный, а вполне реальный культовый медведь. Медвежий культ оказался очень устойчивым, дожив на некоторых территориях до средневековья,⁵⁵ а кое-где и до XIX – XX вв.

 Раннее и средневековое христианство, во всяком случае, в его массовых, народных установках, не отрицало существование языческих богов как таковых, но признавало их существами демоническими, и волей-неволей считаться с ними приходилось. Как справедливо отмечает А. Я. Гуревич, «языческие божества, если они не отвергались всецело, либо превращались в святых, либо деградировали до нечисти, сливаясь с чертями и низшими духами».⁵⁶В силовом поле православия, по наблюдениям Б. А. Успенского, медведь мог рассматриваться как ипостась скотьего бога Волоса и лешего;⁵⁷ как и Волос, он обнаруживает специальную связь с болезнью и исцелением, рождением и смертью. Некогда могущественное божество языче-ского пантеона, в официальной православной иерархии сверхъестественных созданий и святых он контаминировал со святымВласием, а в народной демонологии – с лешим и нередко представлялся в обличье медведя.⁵⁸ Весьма интересно отметить, что на одной из икон Власия, изданной И. А. Голышевым в 1882 г., дьявол имеет морду, схожую с медвежьей.⁵⁹Собственно и просто медведь как животное в низшей мифологии славян мог быть отнесен к разряду нечисти.⁶⁰

 Так или иначе, в образной системе христиан-ской культуры языческий медведь занимает неодно-значные позиции, выстраивая целую шкалу значений от добродушного «Михайлы Потапыча» в сказках до дьявольской личины в иконописи.

 Надеюсь, я не погрешу против истины, если предположу, что едва ли жители Медвежьего угла поймали медведя и держали его «в клети» специально к приезду Ярослава. Как показал Н. Н. Воронин, основываясь на летописных, археологических и этнографических материалах, в XI в. в Поволжье, в частности, в Медвежьем углу, существовал культ медведя, основным ритуалом которого был медвежий праздник.⁶¹ Для этого праздника загодя отлавливали медвежонка и два-три года растили его в специальной клетке, иногда даже выкармливали женской грудью,⁶² а затем, с соблюдением всех необходимых обрядов – воздаянием почестей, оплакиванием, извинениями – убивали и съедали. Вот такого священного зверя, подготовленного к закланию и представляющего, согласно языческому мировоззрению, непреодолимую сакральную опасность, и выпустили жители Медвежьего угла против Ярослава.

По языческим представлениям, человек мог убить медведя только по волеизъявлению богов, и об этом, например, заявляет жрец в диспуте со св. Стефаном Пермским, проповедовавшим в XIV в. христианство среди жителей Пермского края: «Наша вера гораздо лучше вашей… У нас один человек или двое идут на борьбу с медведем и убивают его с помощью богов, которым обещают за это кожу».⁶³ То, что в чрезвычайно важном споре о преимуществах религии волхв аргументирует свою позицию бытовым, на первый взгляд, примером о медвежьей охоте, лишний раз подтверждает особое, сакральное, отношение к медведю.

 Смерть от медведя считалась карой: убитый медведем человек чем-либо прогневил божество.⁶⁴ Характерен в этом отношении рассказ летописи о восстании волхвов 1071 г., разгромленном Яном Вышатичем. Вышатич вез пленных волхвов до устья Шексны, где отдал их свои повозникам и «рече им: ”мьстите своих”. Они же поимше, убиша я и повесиша е на дубе: отмьсте приимша от Бога по правде. Яневи же идущу домови, в другую ночь медведь възлез, угрыз ею и снесть; и тако погибнуста наущеньем бесовским».⁶⁵ Летописец, таким образом, отмечает казнь реальную («повесиша е на дубе») и казнь сакральную («медведь възлез, угрыз ею и снес»). Н. Н. Воронин эту двойную кару справедливо объясняет тем, что первая казнь была свершена по местным нормам родовой мести, а вторая была «агитационной» версией, рассчитанной только на идеологию смердов.⁶⁶ Приведенные летописцем анекдотичные сведения, вне всякого сомнения, имеют особо значимый смысл, поскольку медведь, во всяком случае, по народным представлениям, мертвечину не ест. В связи с этим следует отметить, что в библейской традиции медведь/медведица устойчиво связываются с мотивом наказания, Божьей кары, чего-то угрожающего. Именем Господа Елисей проклял детей, насмехавшихся над его плешивостью; «и вышли две медведицы из леса, и растерзали из них сорок два ребенка».⁶⁷ Медведь в Библии – едва ли не самый страшный зверь: «Он стал для меня как бы медведь в засаде, как бы лев в скрытом месте…»;⁶⁸ «то же, как если бы кто убежал от льва – и попался бы ему навстречу медведь…»;⁶⁹ «буду нападать на них, как лишенная детей медведица, и раздирать вместилище сердца их и поедать их так, как львица…»;⁷⁰ «лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью».⁷¹ В апокалиптических видениях и видениях страшного суда пророка Даниила также присутствуют некие химерические существа с чертами медведя: «Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть – как пасть у льва…»;⁷²«Даниил сказал: видел я в ночном видении моем… И четыре больших зверя вышли из моря, непохожие один на другого. Первый – как лев, но у него крылья орлиные… И вот еще зверь второй, похожий на медведя… и три клыка во рту у него, между зубами его; ему сказано так: ”встань, ешь мяса много!”».⁷³

 Таким образом, поединку Ярослава с медведем – священным зверем, близким к языческому пантеону – насельниками Медвежьего угла изначально был задан символический смысл божественного суда, понятный людям того времени – и язычникам, и христианам. В этом ключе победа Ярослава, вызвавшая ставший теперь понятным ужас автохтонов, означает только одно – единый христианский Бог сильнее сонма всех языческих богов, и жители Медвежьего угла должны принять сильную руку и стать христианами.

Сходный смысл носили и действия св. Стефана Пермского. Он устраивал постоянные демонстрации превосходства христианского Бога над языческими: палил священные деревья, «кумира сначала обухом в лоб бил, а потом топором сек на маленькие полена и, разведя огонь… сжигал»⁷⁴ вместе с приношениями идолам, в числе которых были и шкуры убитых на охоте медведей, которые положено было возвращать богам. Себе он эти богатства не брал, говоря, что это имущество дьявола. По предложению волхва собрался пройти испытание огнем и водой, но кудесник в последний момент отказался. Такая политика миссионера вызвала массовое обращение пермяков в христианство: «Как мы видим, велик христианский Бог, - гораздо больше богов наших»,⁷⁵ - «и пошли в великом множестве ко святому проповеднику мужи, жены и дети».⁷⁶

 В хронологическом ряду наших героев выстраивается некая «шкала агрессивности», по убывающей характеризующая их враждебное отношение к медведю. На одном полюсе этой шкалы – Давид, на другом – св. Серафим Саровский. В одном из четырех аспектов, принятых в толковании текстов Священного писания, - символическом - бой молодого Давида с медведем воспринимается как прототип победы Христа над силами тьмы.⁷⁷ В этом же ключе символически могут быть истолкованы и поединки с медведем «защитника христиан» Девгения Акрита, тем более, что повесть подчеркивает такую, на первый взгляд казалось бы, бытовую деталь: после охоты, омывшись у холод- ного источника, Девгений меняет окровавленные («изрудившиеся») одежды на новые.⁷⁸ Такое омовение, как правило, трактуется как начало новой жизни, своего рода инициация, символический отказ от прежней жизни (жизни предков), и равнозначно обряду крещения.⁷⁹ В историческом аспекте схватка Девгения с медведями соответствует тому периоду, когда христиане защищались от представителей окружающих их религий. Поединок с медведем князя Ярослава в широком аспекте однозначно воспринимается как победа христианства над язычеством. Жесткие и решительные действия Ярослава соответствовали политике, проводимой в отношении язычества, и символически отражали те методы, которыми приводилось к обращению в христианство некрещеное население Руси тех лет. Св. Стефан Пермский, Сергий Радонежский, Павел Обнорский жили и проповедовали в то время, когда русское православие уже набрало силу, и вопрос о преодолении поганой веры, которой еще в чистой или пережиточной форме придерживалась часть народа, так остро не стоял, за исключением населения вновь осваиваемых земель. Св. Стефан Пермский, несущий слово Божие необращенным пермякам, противостоит олицетворенному в медведе язычеству, а его современники св. Сергий Радонежский и Павел Обнорский уже приручили дикого зверя, живут с ним в мире и согласии и окармливают его, и их медведь – это, скорее, символ внутренних страстей подвижника. Через четыреста лет после этого, когда существование России без и вне православия немыслимо, очевидцы рисуют нам совсем идиллическую картинку общения с медведем св. Серафима Саровского. Батюшка Серафим не просто мирно сосуществует с медведем – некогда грозный дикий зверь у него на посылках. И уже не важно, кто скрывается за личиной хищника – Велес ли, леший или какой другой демон – главное, он приручен. Весьма показательно, что на принятом в 1783 г. пермском гербе медведь, заменивший преж-нюю эмблему – лису,⁸⁰ изображен несущим на спине «в золотом окладе Евангелие, над ним серебряный крест, означающие: первое дикость нравов обитавших жителей, а второе просвещение через принятие Христианского закона».⁸¹ На новгородской эмблеме, в числе прочих включенной в печать Ивана IV, по обеим сторонам трона, на котором лежит посох, также стоят два медведя. Н. А. Соколова, справедливо, на наш взгляд, отметившая гипотетичность происхождения многих эмблем русской геральдики от более древних земельных знаков, интерпретировала это изображение в контексте символических представлений того времени и пришла к выводу, что «в общей идее композиции печати может звучать следующий мотив: вступление христиан под эгиду верховного, главенствующего, божьего закона (вероятно, с присутствием момента “перевоспитания” христианизация неправедных народов)».⁸²

 В контексте мифологических оппозиций это приручение снимает противоречие «дом/лес», «близкий/далекий», «свой/чужой». Некогда опасное пространство язычества становится освоенным и дружеским. При этом следует отметить, что ни один из «медведеборцев» не выбирает самый безопасный из трех путей – отступление, ибо оно означает полное поражение.

 Все рассмотренные сюжеты разделены пространством и временем; как исторические события они имеют разную степень достоверности; принадлежат различным жанрам; сотворены разными авторами, а все, что их, на первый взгляд, объединяет – это присутствие одного общего персонажа – медведя. Однако помещенные в один мифологический контекст, они оказываются связанными общим внутренним смыслом.

 Не могу не отметить, хотя это и будет некоторым отклонением от темы,что рядом с медведем идет устойчивое упоминание льва. Еще в одном из хеттских ритуальных текстов говорится, что с деревьями спал лев, медведь на них вскочил.⁸³ В Библии описан эпизод, где Самсон расправляется со львом так же, как и Давид с медведем: «Вот, молодой лев, рыкая, идет навстречу ему. И сошел на него Дух Господень, и он растерзал льва как козленка; а в руке у него ничего не было. И не сказал отцу своему и матери своей, что он сделал».⁸⁴ В уже приведенных отрывках Афродита появляется в сопровождении медведей и львов, Дионис превращается в медведицу и льва, внутренностями этих животных вскормлен Ахилл. Давид рассказывает, как «лев или медведь уносил овцу из стада… и льва, и медведя убивал…»; в других текстах Библии в их образах олицетворяются опасности и апокалиптические видения: «медведь в засаде, лев в скрытом месте», «убежал от льва… попался медведь», «нападать как медведица… поедать… как львица»; «ноги… как у медведя, а пасть – как… у льва», «первый – как лев… второй, похожий на медведя…»Девгений Акрит – убивает двух медведей, а затем льва. На гербах двух древнейших русских городов – Ярославля и Владимира – обозначены опять же медведь и лев. И даже Серафим Саровский, говоря о прирученном им медведе, упоминает льва в связи с преподобным Герасимом. Все это, без сомнения, свидетельствует об изначальной схожести семантики рассматриваемых персонажей. Но это уже другой сюжет.

 

Ссылки:

¹ Никон, архимандрит. Житие и подвиги преподобного и богоносного отца нашего Сергия игумена Радонежского и всея России чудотворца. – М., 1904. – С. 61.

² Иванов В. В.,Топоров В. Н. Славянская мифология // Мифы народов мира. Энциклопедия. – М., 1991. - Т. 2 – С. 452-453.

³ Там же.

⁴ Голубинский Е. Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая Лавра. – М., 1892. – 13.

⁵ Скрынников Р. Г. Государство и церковь на Руси XIV- XVI вв.: Подвижники русской церкви. – Новосибирск, 1991. – С. 49.

⁶ Иванов П. Тайна святых: введение в Апокалипсис. – М., 1993. – С. 444-445.

⁷ Денисов Л. И. Житие, подвиги, чудеса, духовные наставления и открытие святых мощей преподобного и богоносного отца нашего Серафима, саровского чудотворца. - М., 1904. – С. 626-627.

⁸ Серафим Саровский // Жизнеописания достопамятных людей земли русской. Х-ХХ вв. – М., 1992. – С. 263.

⁹Денисов Л. И. Указ. соч. – С. 83-84.

¹⁰ Там же. С. 88-89.

¹¹ Степашкин В. А. Преподобный Серафим Саровский: предания и факты. – Саранск, 2002. – С. 42-43.

¹² 1 Цар. 17, 34-37.

¹³ См., например: История русской литературы X-XVII веков. – М., 1980. – С. 53

¹⁴ Тихонравов Н. С. Древняя русская литература. – М., 1898. – Т. 1. – С. 264-265.

¹⁵ Там же.- С. 265-266.

¹⁶ Там же. - С. 260.

¹⁷ Там же. - С. 269.

¹⁸ Цит. по: Лебедев А. Н. Храмы Власьевского прихода в Ярославле. – Ярославль, 1877. – С. 7-8.

¹⁹ Воронин Н. Н. Медвежий культ в Верхнем Поволжье в XI веке // Краеведческие записки Ярославско-Ростовского историко-архитектурного заповедника. – Ярославль, 1960. – Вып. IV. – С. 37.

²⁰ См.: Рапов О. М. Русская церковь в IX – первой трети XII в. Принятие христианства. – М., 1988. – С. 318-320.

²¹ Васильев Б. А. Медвежий праздник // СЭ. – 1948. - № 4. – С. 80-81.

²² Воронин Н. Н. Указ. соч. – С. 44.

²³ Фон Винклер П. П. Гербы городов, губерний, областей и посадов Российской империи. – М., 1991. – С. 194.

²⁴ См., например: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. – М., 1981. – С. 108.

²⁵ Васильев Б. А. Указ. соч. - С. 78.

²⁶ Васильев Б. А. Указ. соч.; Рыбаков Б. А. Указ. соч. – С. 54.

²⁷ Мифы народов мира. – Т. 2. – С. 69-70.

²⁸ Там же. – Т. 1. – С. 78-79; 107-108; 617.

²⁹ Там же. – С. 175.

³⁰ Там же. – Т. 2. – С. 548; Фрэзер Д. Д. Золотая ветвь. – М., 1984. – С. 484.

³¹ Мифы народов мира. – Т. 2. – С. 227; 586.

³² Там же. – С. 366; 533; 594.

³³ Там же. – Т. 1. – С. 54; 314; 605; 666; Т. 2. – С. 240; 323; 491-492.

³⁴ Там же. – Т. 1. – С. 594; 610; 664; Т. 2. – С. 548; Воронин Н. Н. Указ. соч. – С. 58.

³⁵ Забылин М. Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. – М., 1880. – С. 272.

³⁶ Мифы народов мира. – Т. 1. – С. 632.

³⁷ Там же. – Т. 2. – С. 49.

³⁸ Там же. – С. 276.

³⁹ Там же. – С. 607.

⁴⁰ Там же. – Т. 1. – С. 644.

⁴¹ См., например: Воронин Н. Н. Указ. соч.; Мифы народов мира. – Т. 1. – С. 235; Т. 2. – С. 640-641.

⁴² Как в Подболотьевском могильнике муромы близ г. Мурома. См: Голубева Л. А. Мурома // Финно-угры и балты в эпоху средневековья. – М., 1987. – С. 84.

⁴³ См.: Эйхенбаум О. А. Историко-этнографические истоки мотива езды на медведе // Этнографические истоки фольклорных явлений. Русский фольклор и этнография. XXIV. – Л., 1987. - С. 80-84.

⁴⁴ Рыбаков Б. А. Указ. соч. – С. 108.

⁴⁵ Мифы народов мира. - Т. 1. – С. 79.

⁴⁶ Там же. – С. 133.

⁴⁷ Там же. – С. 380.

⁴⁸ Там же. – С. 137.

⁴⁹ Там же. – С. 592.

⁵⁰ Бидерманн Г. Энциклопедия символов. – М., 1996. – С. 164; Рыбаков Б. А. Указ соч. – С. 363.

⁵¹ Мифы народов мира. – С. 107-108,617.

⁵² Рыбаков Б. А. Указ. соч. – С. 363.

⁵³ Там же.

⁵⁴ Забылин М. Указ. соч. – С. 569-570. См. также: Из рассказов Дон Хуана Персидского. Путешествие персидского посольства через Россию от Астрахани до Архангельска в 1599-1600 гг. // Проезжая по Московии. (Россия XVI – XVII веков глазами дипломатов). – М., 1991. – С. 131; Герберштейн С. Записки о Московии. – М., 1988. – С. 223.

⁵⁵ Рыбаков Б. А. Указ. соч. – С. 108.

⁵⁶ Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолствующего большинства. – М., 1990. – С. 99.

⁵⁷ Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. – М., 1982. - С. 85.

⁵⁸ См.: Рыбаков Б. А. Указ. соч. С. 598; Успенский Б. А. Указ. соч. – С. 85.

⁵⁹ См.: Воронин Н. Н. Указ. соч. – С. 46.

⁶⁰ Мифы народов мира. - Т. 2. – С. 451.

⁶¹ См.: Воронин Н. Н. Указ. соч.

⁶² Васильев Б. А. Указ. соч. – С. 95-96.

⁶³ Жития святых, на русском языке, изложенные по руководству Четьих-Миней св. Дмитрия Ростовского. – М., 1906. – Кн. 8. – С. 440.

⁶⁴ Воронин Н. Н. Указ. соч. – С. 76.

⁶⁵ ПСРЛ. - Т. 1. – С. 76.

⁶⁶ Воронин Н. Н. Указ. соч. – С. 77.

⁶⁷ 4 Цар. 2:23-24.

⁶⁸ Иер. 3:10.

⁶⁹ Ам. 5:19.

⁷⁰ Ос. 13:8.

⁷¹ Прем. 17:12.

⁷² Ап. 13:2.

⁷³ Дан. 7:2-5.

⁷⁴ Жизнеописания достопамятных людей земли русской. Х-ХХ вв. – М., 1992. – С. 107.

⁷⁵ Жития святых… – С. 436.

⁷⁶ Там же. – С. 438.

⁷⁷ Бидерманн Г. Указ. соч.– С. 164.

⁷⁸ Тихонравов Н. С. Указ. соч. – С. 265.

⁷⁹ См., например: Смирнов Ю. Два берега Сиемы // Памир. – 1982. - № 9.

⁸⁰ Соболева Н. А. Российская городская и областная геральдика XVIII – XX вв. – М., 1981. – С. 168, 199.

⁸¹ Винклер П. П. фон. Указ. соч. – С. 117.

⁸² Соболева Н. А. Указ. соч. – С. 165.

⁸³ Мифы народов мира. – Т. 1. – С. 397.

⁸⁴ Суд. 14:5-6.