Семантика обрыва в русской литературе

С. В. Шешунова (Дубна)

  

СЕМАНТИКА ОБРЫВА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

 

Как известно, в художественном пространстве литературного произведения граница играет особую конструирующую роль. Система ее символических образов обширна – река, городская черта, магический круг и т. д. Некоторые из этих образов универсальны,¹другие обладают явной национальной спецификой. К последним, на наш взгляд, относится обрыв – один из устойчивых мотивов русской литературы XIX–XX вв.

Обрыв – «крутой, отвесный склон по берегу реки, по краю горы, оврага»;² синоним этого слова – «яр».³ В художественной литературе изображается, как правило, речной обрыв. Находясь на краю обрыва, человек ограничен в свободе движения: он или совсем не может идти дальше, или должен спускаться с кручи, что связано с неудобством или даже опасностью. Зато это положение дает недоступную в других местах свободу обзора: с обрыва видно далеко за реку. У того, кто находится на обрыве, за спиной остается ровная поверхность, по которой можно легко передвигаться; впереди же открывается обширная окрестность, которую можно легко окинуть взглядом. Тем самым обрыв представляет собой границу между пространством, доступным физически, и пространством, доступным только визуально.

Семантика этой границы двойственна. С одной стороны, вид с обрыва дает ощущение дали и шири, высоты и простора. «В русской картине мира простор – это одна из главных ценностей»; «концепт простора в русской языковой картине мира естественным образом монтируется с лингвоспецифичным концептом родного» (родные просторы).⁴ По словам исследователей семантики русского языка, само слово простор «исполнено не только любования, но и гедонистического восторга».⁵Поэтому пребывание на краю обрыва имеет в русской картине мира эстетическую и эмоциональную привлекательность, что не могло не отразиться в классических текстах. Так, «Гроза» А. Н. Островского (1859) начинается с восхищенных слов Кулигина о красоте того вида, который открывается с обрыва над Волгой. С другой стороны, стоящий на обрыве человек осознает, что следующий шаг вперед будет падением, и ощущение этой близкой опасности также предопределило семантику обрыва в литературе.

По мнению Е. Е. Дмитриевой и О. Н. Купцовой, в русском «усадебном» романе обрыв берет на себя «ту же функцию, что в готических романах выполняли пропасти и ущелья»; это традиционное (наряду с прудом) «страшное место» русских усадеб. Именно на этом представлении и сюжетно, и топонимически построен одноименный роман И. А. Гончарова (1869), где «обрыв одновременно оказывается ”страшным местом” прошлого усадьбы… и коварным, ”темным пространством” ее настоящего».⁶ Гончаров описывает предание, по которому ревнивый муж убил на дне обрыва свою жену и сам тут же сам покончил с собой. «В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе… забросили».⁷ С этим преданием соотносятся любовные истории Веры и ее бабушки, а после грехопадения Веры Райский боится, что стоящая на берегу Волги бабушка может броситься с обрыва в воду. Рассматривая обрыв как «текстопорождающий мотив» романа Гончарова, А. Молнар отмечает, что «бинарную оппозицию с локусом обрыва составляет гора, на которой расположен сад. Напрасно Вера зовет Марка из обрыва ”на гору, в сад”». Логично, что венгерская исследовательницавидит в гончаровском обрыве «метафору потерянного рая».⁸

С убийством и самоубийством мотив обрыва прочно связан в драматургии Островского. «Где уж жива! Высоко бросилась-то, тут обрыв», – говорят в финале «Грозы», обсуждая самоубийство Катерины.⁹ Тем же способом кончает с собой герой драмы «Светит, да не греет», написанной Островским в соавторстве с Н. Я. Соловьевым (1880): «Там яр, обрыв поболе двадцати сажен. Тут не то что человек, а и камень разобьется вдребезги».¹⁰ С обрыва хочет, но не решается броситься в Волгу Лариса в «Бесприданнице» (1879); однако смерть все-таки настигает ее на том же обрыве от пули Карандышева.

Не удивительно, что этой «смертельной» семантикой обрыва сполна воспользовался Б. Акунин, который в своих коммерческих, как он сам определяет, «проектах» тасует мотивы классической литературы как колоду карт. В его романе «Пелагия и белый бульдог» (2000) связь обрыва со злодейством заявлена более, чем настойчиво. Расследуя странное истребление бульдогов в усадьбе генеральши Татищевой, главная героиня любит проводить время в беседке на обрыве, глядя с кручи «на заливные луга дальнего берега».¹¹ Монахиня и не предполагает, что сидит в двух шагах от зарытых на обрыве человеческих голов. Кроме того, именно здесь, как выясняется, княжна Телианова дважды убивает собак своей бабушки, чтобы скрыть следы преступления, совершенного (как она думает) любимым ею человеком. В другой главе описан иной обрыв – в роще на краю города, «где погожими вечерами любила гулять заволжская публика – уж больно хорош был вид, открывавшийся с обрыва на речной простор».¹² Недалеко от него Тихон Спасенный убивает красавицу княжну и пытается убить саму Пелагию, а когда та хочет спрятаться на обрыве, сбрасывает ее с кручи. Однако река благополучно приносит героиню к первому, «усадебному» обрыву, где Пелагия и обнаруживает зарытые злодеем головы его жертв. Кроме того, фотография осинки, увядающей на этом обрыве, становится в акунинском детективе главной уликой, из-за которой Спасенный убивает фотографа Поджио.

Как отмечают Е. Е. Дмитриева и О. Н. Купцова, начиная с романа Гончарова, обрыв «становится еще и метафорой неуправляемых страстей»;¹³ в качестве примера они приводят цитату из поэмы И. Северянина «Рояль Леандра» (1935):

 

Он – генерал при государе,

Надменен, холоден и сух,

Дисциплинированный дух,

Короче: «человек в футляре».

Она же вся сплошной порыв, –

Ей кружит голову обрыв.¹⁴

 

Стихия порыва, безудержного влечения многое определяет в поэтическом мире Б. Л. Пастернака. Закономерно, что «чародейство и диво» весны он определяет метафорой: «Это Снегурка у края обрыва»¹⁵ («Опять весна», 1941).

Исключительно богата семантика обрыва в «Красном Колесе» А. И. Солженицына (1937, 1969–1973, 1975–1990) – самом масштабном и во многих отношениях итоговом произведении русской литературы ХХ в. Прежде всего, обрыв предстает здесь как воплощение красоты творения. Во время вылазки за немецкие окопы зеленый обрыв, на котором поет соловей, показался Сане Лаженицыну «живым раем. Какой же силой и любовью это сотворено!» И хотя герой удивляется тому, что рядом с таким обрывом «тысяча людей в безумии врылась в землю и палит друг в друга», эта вылазка сделала его «как будто крылатым, легким»).¹⁶ Для сравнения напомним, что на обрыве чувствует себя крылатой и героиня «Грозы»: «Так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь? (Хочет бежать)».¹⁷ В финале «Красного Колеса» мысли о полете рождаются на обрыве у полковника Воротынцева:

«А за Днепром заливные луга – на пять верст в глубину, широко-о. <…>

Что за радость – обширного взгляда с горы. На реку, на пойму, на даль. Как будто возносишься над своей жизнью. <…>

Видишь – так много России сразу, как не бывает повседневно.

Если взять чуть левей, восток-северо-восток, и перевалить через леса, взлететь и дальше, – расстелется сперва Смоленская. Потом Московская. Потом Владимирская. А там – и наша Костромская». ¹⁸

В сознании этого персонажа, во многом душевно близкого автору, обрыв становится поэтическим образом самой России: «К каждому русскому городу, где побывал (а во многих), Воротынцев испытывал отдельное чувство, отличал этот город – и людьми, которых там успел узнать, и видом улиц, бульваров, обрывов над реками, церквами на юру (курсив мой – С. Ш.), и еще многими особенностями… И еще везде – теми излюбленными местами, Венцами, Валами (курсив мой – С. Ш.), где жители привычно собираются, узнают, говорят. Да кроме деревен- ской, что ж Россия и есть, как не два сорока таких городов? В разнообразии их ликов – соединенный лик России».¹⁹ Выделенные мною слова не раз выступают в эпопее как синонимы (в этом Солженицын опирается на столь любимый им словарь В. И. Даля).²⁰Например, в рассказе о служении отца Северьяна в старинном рязанском храме Спаса-на-Юру: «Юр, по которому назывался в народе этот храм, был дуговатым высоким обрывом над неоглядной роскидью окских лугов… сразу за храмом Спаса всякое жилье обрывалось крутью, и все было – воздух, да ветер, да вид на разливы, и лишь за многие версты виднелись непоемные луга. Это был свой Венец, тут любили рязанцы гулять…

В самом расположеньи этого… скромно до-стойного храма над необъятным окоемом поймы… напоминалось исконное тяготение православия к незыблемой и просторной красоте, как если бы никакой высшей истины нельзя было понять иначе, как напоясь этой красотою и через ее струение».²¹

Этот обрыв за храмом имеет для отца Северьяна огромное значение: «Даже больше чем для прогулок – это место он любил как главное для себя место всей России и всей Земли, здесь думалось ясно, просторно, как нигде».²² Думалось же молодому священнику о судьбе христианства в России, о самой России, о своем призвании поработать для ее «глубинеющих корней».²³ Таков горизонт мыслей, приходящих к этому герою Солженицына на обрыве над «незыблемой красотой» Оки.

Вместе с тем семантика обрыва в «Красном Колесе» включает и значение угрозы, всеобщей опасности. Оно возникает в том эпизоде романа «Октябрь Шестнадцатого», где Воротынцев встречается с генераломНечволодовым в могилевском парке, называемом «Вал за то, что возвышался над крутым откосом к Днепру».²⁴ Именно здесь, на обрыве над Днепром, Нечволодов говорит «в обезумную темноту, в непри-стойноеветряное кружение»:²⁵ «Революция – уже пришла, неужели вы не видите?.. Она нас – уже кидает и разносит»;²⁶ «Это – смертельная болезнь: помутнение национального духа… какое-то наслание злого воздуха. Как будто в какой бездне кто-то взвился… и за-крутился, и спешит столкнуть Россию в пропасть».²⁷ Вал, на котором герои обсуждают эту угрозу, «обрывался вниз к пешеходной тропе на набережную – а по ту сторону ущельица, сразу рядом, поднимался на таком же откосе губернаторский сад»; здесь, в доме губернатора, жил во время пребывания в Ставке Государь.²⁸ И глядя через «ущельице» на царский дом, офицеры думают: «Мучились ли и там государственными размышлениями? Но мучились ими здесь, на темном Валу…»²⁹ В следующей главе Солженицын показывает, что Государь мучается точно так же, «и положение стало казаться ему…нагроможденно-безвыходным».³⁰ Но между этими людьми, все готовыми отдать для блага Отечества – обрыв. «Все думают врозь. Все тянут врозь. А Россия – ползет по откосу».³¹

В последнем романе эпопеи – «Апрель Семнадцатого» – на пустынном обрыве над Доном сидят два гимназиста, Юрик Харитонов и Виталий Кочармин. Мальчики тоже думают о том, что надви- гается на Россию: «Неотклонимое! Что-то грозное, даже страшное»;³² «Не осталось нам с тобой времени».³³ Вид вдаль с обрыва укрепляет ощущение неотвратимой беды: «И все это Несомненное – при широкой тьме с огнями над донской поймой еще несомненнее тронуло Юрика, и он ответил горячо:

- Если уж мужчины не хотят воевать – так кому ж, значит нам идти? <…>

Виталий не возразил.

И Юрика подбросило встать:

– А давай поклянемся друг другу, что вот мы – будем против всякой мерзости биться!

И Виталий тоже встал, безо всякой усмешки.

И они соединили руки, неловко сцепясь: правую с правой, левую с левой, крест-накрест».³⁴

Последняя фраза, завершая собой главу, становится ее смысловым итогом. «Известно теперь: то показала себя именно готовность на Крест», – комментирует ее М. М. Дунаев.³⁵

С этой безмолвной клятвой мальчиков «рифмуется» и заключительная глава того же романа, где Воротынцев снова приходит на могилев- ский Вал. Точно так же, как Юрик Харитонов, только без друга, он сидит на обрыве над рекой и думает о неотвратимом всероссийском бедствии.

«Родина моя! Нерадиво мы тебе служим. Дурно.

И – дослужились.

Вот тут, позади близко, за этими деревьями, впечатывал Нечволодов: революция уже пришла! Она который год нас разносит – а мы все не действуем. <…>

А вот уже: прославленная Тройка наша – скатилась, пьяная, в яр – и уткнулась оглоблями в глину».³⁶

Тройка – восходящая к Гоголю метафора Руси.³⁷ Сама Россия в эпопее Солженицына скатывается с обрыва в позор. Но среди этого общего позора и бессилия Воротынцев решает объединить, как говорили встарь, «благомужественных воинов»,³⁸ способных противостать всегубительному Колесу революции:

«Как ни смяты, ни разрознены, ни рассея- лись – но кто еще готов идти на смерть, не пригибая голову? <…>

Набухало: бой – неизбежен. Бой – будет.

А не победить – так себя уложить достойно.

В этом холоде подступающего, в этой бесповоротности – свое новое облегчение.

Кажется: все – хуже некуда? В яр, в глину, и все жертвы напрасны? и не знаешь, где быть, где стать?

А плечи – опять распрямились. Нет, впереди – что-то светит. Еще не все мы просадили.

Но – на какой развилок спешить? И уложить себя – под какой камень?»³⁹ Этими словами завершается последний из четырех романов «Красного Колеса». Двойственная семантика обрыва отражена в противоречивом чувстве обреченности и освобождения. Открывшийся с обрыва простор помогает герою распрямиться, встать на защиту своего «последнего права: еще раз побиться» с врагами России.⁴⁰

Итак, в двух разных главах эпопеи на обрыве принимается решение взять крест борьбы с торжествующим злом. Это выбор между недостойной жизнью и достойной смертью (такой же, какой делают заключенные в финале романа Солженицына «В круге первом»), и пережитое на обрыве чувство простора и выси помогает героям сделать его.

Но слово «обрыв» имеет и другой смысл – «результат действия, обозначаемого глаголом ”оборвать, обрывать”, что по своему значению сближается с предикатом ”пропадать”, глагольной формой лексемы ”пропасть”, синонима обрыва».⁴¹ Это значение в «Красном Колесе» также актуализируется. За «Апрелем Семнадцатого» (Узел IV) идет своеобразный «постскриптум» – конспект так и не написанных автором Узлов V–ХХ, где история страны прослеживается вплоть до весны 1922 г., а последний эпилог отнесен к 1945 г. Эта часть произведения называется «На обрыве повествования». Безусловно, Солженицын употребляет здесь слово «обрыв» во втором значении – он специально объясняет причины, которые его «за-ставляют прервать повествование».⁴² Однако послед-няя глава «Апреля Семнадцатого», как нам думается, бросает на заголовок конспективной части собственный свет: в переносном смысле автор находится на таком же обрыве, что и Воротынцев – он видит «так много России сразу, как не бывает повседневно». И в этом финал «Красного Колеса» созвучен стихотворению, которое было написано Солженицыным в 1953 г.:

 

Кряж, на который взнеслась дорога.

Блещет на черном предсмертном небе

Белое Солнце Бога.

Смерть – не как пропасть, а смерть – как гребень,

 

И, обернувшись, в лучах его белых

Вижу Россию до льдяных венцов –

Взглядом, какой высекали на стелах

Мудрые эллины у мертвецов.

 

Вижу прозрачно – без гнева, без клятвы:

В низостях. В славе. В житье-колотьбе…

 

Больше не видеть тебя мне распятой,

Больше не звать Воскресенья тебе…⁴³

 

Иначе говоря, обрыв у Солженицына семантически близок не пропасти, а венцу, кряжу – высшей точке обозрения. В изображении писателя человек обретает на этой границе способность подняться над своей жизнью, над своими страхами, над самим собой. Продолжая и развивая традицию классической русской литературы, «Красное Колесо» связывает мотив обрыва с трагической судьбой России в ХХ в. Этот мотив соединяет в себе ограниченность движения (как в прямом, так и в переносном смысле, поскольку роковой ход истории оставляет мало возможностей для маневра) и безграничность простора, куда можно улететь взглядом, памятью, душой;в конечном счете – безграничность свободы духа. Так мотив обрыва передает у Солженицына ограниченность и безграничность человека.

 

Ссылки:

¹ Поддубная Р. Н. Литературная судьба фольклорного мотива («Магический круг») // Литература и фольклорная традиция. – Волгоград, 1997. – С. 41–52.

² Русский семантический словарь. – М., 2002. – Т. 1. – С. 598.

³ Там же; см. также: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. – СПб., 1996. – Т. 2. – С. 617; Т. 4. – С. 680.

⁴ Шмелев А. Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю. – М., 2002. – С. 78–79.

⁵ Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Родные просторы // Логический анализ языка: Языки пространств. – М., 2000. – С. 339.

⁶ Дмитриева Е. Е., Купцова О. Н. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. – М., 2003. – С. 101.

⁷ Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. – М., 1953. – Т. 5. – С. 75.

⁸ Молнар А. Поэтика романов И. А. Гончарова. – М., 2004. – С. 117.

⁹ Островский А. Н. Собр. соч.: В 12-ти т. – М., 1974. – Т. 2. – С. 265.

¹⁰ Там же. – М., 1977. – Т. 8. – С. 245.

¹¹ Акунин Б. Пелагия и белый бульдог. – М., 2000. – С. 122.

¹² Там же. – С. 290.

¹³ Дмитриева Е. Е., Купцова О. Н. Указ. соч. – С. 102.

¹⁴ Северянин И. Стихотворения. Поэмы. – Архангельск, 1988. – С. 326.

¹⁵ Пастернак Б. Л. Собр. соч. В 5-ти т. – М., 1989. – Т. 2. – С. 37.

¹⁶ Солженицын А. И. Красное Колесо: Повествованье в отмеренных сроках. – М., 1993–1997. – Т. III. – С. 11.

¹⁷ Островский А. Н. Собр. соч.: – Т. 2. – С. 221.

¹⁸ Солженицын А. И. Красное Колесо. – Т. Х. – С. 554.

¹⁹ Там же. – Т. VII. – С. 103.

²⁰ Даль В. И. Указ. соч. – Т. 1. – С. 331; Т. 4. – С. 668.

²¹ Там же. – Т. VIII. – С. 227.

²² Там же.

²³ Там же. – С. 228.

²⁴ Там же. – Т. IV. – С. 461.

²⁵ Там же. – С. 469.

²⁶ Там же. – С. 467.

²⁷ Там же. – С. 469.

²⁸ Там же. – С. 471.

²⁹ Там же. – С. 472.

³⁰ Там же. – С. 494.

³¹ Там же. – С. 474.

³² Там же. – Т. Х. – С. 469.

³³ Там же. – С. 468.

³⁴ Там же. – С. 469.

³⁵ Дунаев М. М. Православие и русская литература: В 6-ти частях.– М., 2000. – Ч. VI. – С. 341.

³⁶ Солженицын А. И. Указ. соч.. – Т. Х. – С. 554.

³⁷ О происхождении этого известного образа см.: Сазо- нова Л. И. Литературная генеалогия гоголевской птицы-тройки // Поэтика русской литературы. – М., 2001. – С. 161–183.

³⁸ Солженицын А. И. Указ. соч. – Т. X. – С. 554.

³⁹ Там же. – С. 554–555.

⁴⁰ Там же. – С. 555.

⁴¹ Молнар А. Указ. соч. – С. 117.

⁴² Солженицын А. И. Указ. соч. – Т. Х. – С. 559.

⁴³ Солженицын А. И. Дороженька. – М., 2004. – С. 246.