Стратегия и тактика муромского восстания (1918)

 

 

Антисоветское вооруженное выступление 8-9 июля 1918 г. стало, наверное, одним из наиболее ярких событий истории Мурома – по крайней мере, в ХХ веке. Тем не менее, ход событий, развернувшихся за эти неполные двое суток на улицах города и в непосредственной близости от него, до сих пор не стал предметом детального рассмотрения, чем затрудняется и решение вопросов о целях и замыслах восставших, о том, изменялись ли  эти замыслы под влиянием внешних обстоятельств, и, в конечном счете, – почему восстание было столь скоротечным и неудачным. Выводы об «обреченности» восстания, поскольку, «выражая молчаливую поддержку, жители города не оказали активной помощи восставшим так, как это было, например, в Ярославле (где 6-21 июля развернулись весьма интенсивные боевые действия. – А. К.)»1, о том, что «восстание в Муроме вообще оказалось каким-то вялым, а организаторские способности его руководителей – значительно уступавшими их порыву и личной храбрости»2, сегодня представляются справедливыми лишь отчасти (необходимой корректировке подлежит и ряд наших выводов и заключений, сделанных в 2002 г.). Для того же, чтобы понять «стратегию» восстания и боевых столкновений 8-9 июля, то есть подоплеку решений, принимавшихся руководителями выступления – подполковником Н. П. Сахаровым и военным врачом Н. С. Григорьевым, – следует более подробно, чем это делалось ранее, рассмотреть действия восставших – их «тактику» (по Клаузевицу – «тактика есть учение  об использовании вооруженных сил в бою, а стратегия – учение  об использовании боев в целях войны»3).

1. Переворот в ночь на 9 июля 1918 года. День 8 июля – один из важнейших в муромском церковном календаре (25 июня старого стиля – память святых благоверных Петра и Февронии) – закончился стрельбой и почти бескровным свержением в городе Советской власти. Переворот определенно и обоснованно связывается с прибытием около 10 часов вечера на пароходе из Нижнего Новгорода подполковника Сахарова с группой единомышленников, однако свидетельства о дальнейших событиях уже не отличаются такою же определенностью.

Имеющиеся в нашем распоряжении источники разрознены, относятся в подавляющем большинстве к советскому лагерю (первичные свидетельства участников восстания имеются только в показаниях на допросах в ЧК – источнике весьма специфическом) и, в значительной своей части, представляют довольно поздние (1950-е  гг.) мемуарные зарисовки. Наверное, этим в некоторой степени объясняется какой-то хаотический характер складывающейся из их совокупности картины; все же, думается, дело не только в разрозненности и субъективности свидетельств. В попытках реконструкции событий значительную помощь должно оказать сопоставление источников с топографией – сначала города, а затем и его окрестностей; недаром, согласно мнению классика военной истории Г. Дельбрюка, «местность, на которой дается сражение, – это настолько важный элемент, что как только он расшифрован, так раскрывается и вся картина данного военно-исторического события»4.

Из реального училища на улице Касимовской, где размещался штаб Высшего Военного Совета Республики («Высвосовета»), первые выстрелы – «сначала одиночные ружейные [...], а потом и залпами» – были услышаны около полуночи и, согласно полученным сведениям, раздавались «на Успенской улице», видимо, при разоружении расквартированного там красноармейского отряда5; по крайней мере, направление, откуда доносилась стрельба, можно считать установленным. Другой современник вспоминал, как «появились выстрелы в разных концах города», относя это примерно к половине первого ночи6. «Около вокзала» о том, «что в городе восстание», узнали поздним вечером – последняя предыдущая временная отметка «около 8 час[ов] вечера»; правда, стрельбы еще не было слышно, а просто «идут из города на вагзал люди и сообщают». Хронологическим же ориентиром может служить наступление полной темноты: «На станции темно, чтобы разобрать, в чем дело, трудно понять, бегают туды и сюды, всюду военные салуэты, а кто, в темноте разобрать трудно» (впрочем, в этих воспоминаниях вообще налицо ряд хронологических ошибок)7. Военный комиссар М. М. Жуков (в городе было два военкома, М. М. Жуков и И. П. Лашков; как между ними разделялись функции, неясно – возможно, первый был городским, а второй уездным) узнал «об аресте караульной роты» (видимо, той самой, на Успенской) «часа в два [ночи] девятого июля» по телефону8. Исполнявший обязанности председателя уездной ЧК Б. И. Кириллов, живший на Овражной улице, услышал стрельбу «около 10 часов вечера» (опять-таки «сначала отдельные винтовочные выстрелы, затем несколько залпов»), а вскоре узнал и о появлении патрулей восставших, «не пропускавших» к зданию милиции на Московской улице и блокировавших дом на Старой Банковской, где жил военный комиссар Лашков (последнего, впрочем, дома в это время не было); «часу в первом ночи» Кириллов видел «автомобиль грузовой с пулеметом, с вооруженными людьми», проехавший мимо помещения комитета РКП(б) «в доме Русакова по Касимовской улице»9. Находившийся в том же доме редактор муромских «Известий» В. И. Лепехин первые выстрелы услышал «в часу одиннадцатом», не конкретизируя, с какой стороны10. Исполнявший обязанности председателя городского Совета депутатов А. И. Ерлыкин сообщил коллеге по Совдепу, «что по уездному совету стреляют и кричат от имени временного правительства „сдавайся”», около полуночи (здание, занятое Сов­депом, имело один ход на Московскую, другой – на Касимовскую улицу), а вскоре поступили и сведения об аресте караульной роты и захвате гаража Высвосовета11. Сам Ерлыкин утверждает, что первые известия о восстании (в ответ на вопрос: «Что такое за выстрелы около милиции?») он получил, проходя по Московской «около Союза Потребительских О[бщест]в», «около 3 часов» ночи12, однако это кажется явной ошибкою, несмотря на то, что свидетельство – одно из самых ранних (впервые опубликовано 24 июля 1918 г.). Наконец, военный руководитель Высвосовета бывший генерал М. Д. Бонч-Бруевич, выехавший из Мурома, по его воспоминаниям, около 11 часов вечера 8 июля, утверждал, что его поезд был обстрелян, «когда паровоз, еще не набрав скорости, довольно медленно протащил состав мимо Мурома»13; ехал же он не по Казанской железной дороге, а по северной ветке (поезд прошел Ковров 9 июля в 8 часов 35 минут, Владимир – в 10 часов 45 минут, Петушки – в 12 часов 40 минут14), – а это значит, что «мимо Мурома» следует понимать как «мимо дальних городских окраин».

При всей хаотичности получающейся картины, можно выделить «крайние пункты», начало стрельбы в которых происходит со сравнительно небольшими временными интервалами: Овражная улица, 10 часов вечера (по-видимому, высадка Сахарова с парохода – пристань расположена неподалеку) – Успенская, около полуночи (разоружение красноармейцев) – окраина города за вокзалом, Ковровское направление, после 11 часов (обстрел поезда Бонч-Бруевича); правда, все оценки времени носят лишь приблизительный характер, что хорошо видно из процитированных источников. Однако, хотя получившийся треугольник в каком-то смысле охватывает почти весь Муром, внутри его события, нередко вновь сопровождающиеся перестрелкой (Совдеп был даже обстрелян из пулемета, после чего его защитники бежали15), продолжаются еще в течение нескольких часов. Очевидно, представить на основании приведенных свидетельств «маршрут движения» отряда Сахарова по городу с последовательным занятием красноармейской казармы, милиции, Сов­депа, Высвосовета, вокзала и проч., – весьма затруднительно, но возможно, что этого и не следует делать. Нарисованная картина скорее соответствует почти одновременным выступлениям подпольных ячеек в разных местах, причем действия их отличаются целеустремленностью и слаженностью, должно быть в силу заблаговременного распределения задач. Добавим к этому произведенные около 7 июля взрывы нескольких мостов на Казанской железной дороге (на Московском направлении, если считать Муром исходным пунктом)16 и 8 июля – разрыв телеграфной связи в Ковровском направлении («в 4-х километрах от ст[анции] Муром все телеграфные провода были обрезаны»)17, – и можно придти к выводу о хорошо подготовленном перевороте, организаторы которого постарались предусмотреть все, что вообще можно предусмотреть в таком сложном деле, как восстание рассредоточенной по городу подпольной организации.

Заслуживает внимания и вопрос о способе оповещения выступавших независимо друг от друга групп (если наше предположение о характере восстания справедливо). Из источников неоспоримо следует, что сигналом не могли являться выстрелы, поскольку они уже стали печальною бытовою приметой переживаемого Муромом смутного времени. Еще 30 июня в приказе уездного военкома отмечалось, что «в последнее время в городе и уезде значительно участились случаи бесцельной стрельбы и беспорядков с применением оружия», и гражданам предписывалось зарегистрировать все имеющееся у них оружие в двухнедельный срок18. Несмотря на прошедшую со времени издания приказа неделю, положение вряд ли успело измениться (да и могло ли оно измениться, если 2 июля на пленарном собрании Муромского Совдепа говорилось, «что в составе милиции много хулиганов», а в Красную Армию записываются «нежелательные элементы, которым место не в армии, а на большой дороге»?!19), и в некоторых случаях на стрельбу, начавшуюся поздним вечером 8 июля, просто... не обратили большого внимания: «По одной версии – красноармейцы, находящиеся в Муроме, хотят показать свою силу, с которой чтобы считались все; по другой – бесцельная стрельба пьяных»20; «я думал, что это хулиганит какая-либо толпа реалистов, так как выходки такие были»21; «в часу одиннадцатом я услыхал одиночные выстрелы, но не придал им значения, полагая, что в городе где-либо „пошаливают”»22. На фоне столь распространенных «шалостей» революционного времени сигнал следовало давать каким-либо иным способом (по телефону, через курьеров), но не стрельбой, – и та же стрельба как обычная примета городских будней заставляет усомниться, что вечером 8 июля ею было прервано гулянье на Окском бульваре («появились выстрелы в разных концах города» – и «публика с бульвара бросилась бежать по домам»23). А к самому этому гулянью следует присмотреться попристальнее.

Как утверждалось в датированном 8 февраля 1919 г. постановлении следственной комиссии при Владимирском губернском ревтрибунале о предании суду участников «вооруженного белогвардейского мятежа» (в том числе заочно – Сахарова и Григорьева), 8 июля 1918-го «бульвар служил сборным пунктом для белогвардейских сил, причем отсюда и началось выступление белогвардейцев»24. Однако основанием для такого вывода стали, согласно тексту самого же постановления, показания «свидетеля Лашкова» (военкома), который вечером 8-го находился на противоположном конце города – на железнодорожной станции, а при попытке пробраться ближе к центру событий был схвачен неподалеку от «Гофманского сада» и улицы Успенской25, – следовательно, очевидцем происходившего на Окском бульваре не являлся. То же можно сказать и о председателе уездного комитета РКП(б) Н. Н. Тагунове (уехал во Владимир «пятого или шестого июля»), считавшем, как и Лашков, бульвар центром событий: «Восстание началось вечером 8 июля. В этот вечер местное бывшее офицерство, а также приезжие, пьянствовали на Окском бульваре, где они и распивали вино, с собою принесенное и полученное на месте [...]. В этот день вечером еще до разоружения [караульной] роты по городу и Окскому бульвару ходили вооруженные винтовками пьяные офицеры и выстрелами в воздух разгоняли публику»26. В отличие от этих двух источников, подлинные очевидцы того, что происходило на бульваре, рисуют совсем иную картину.

Член ревкома Ф. И. Постников, уже цитировавшийся выше, без малого через сорок лет вспоминал: «Часов около одиннадцати на бульваре все больше и больше стали появляться выпивши старых офицеров и бывших учеников реального училища [...]. Потом в 12 часов ночи оркестр прекратил играть, к ним подошел купца Жадина сын Алексей Жадин, одет в синей суконной поддевке, белая фуражка, музыкантам выкинул 50 руб[лей] и просил поиграть один час, но музыка не проиграла и 40 минут, как появились выстрелы в разных концах города, публика с бульвара бросилась бежать по домам»27. Организатор ЧК Кириллов сообщал, что «8 июля вечером, часов в восемь» был на Окском бульваре, «где гуляло много пуб­лики»: «Мне бросилось в глаза, что публика была крайне нервно настроена, и в особенности молодые купчики и мелкая буржуазия; говорили об убийстве в Москве германского посла и критиковали Советскую власть, но активных призывов к свержению власти Советов я не слышал; пьяных в толпе я тоже не заметил»28. Аналогичные впечатления остались и у редактора «Известий»: «8-го, когда начался самый переворот, я был часов до 8 вечера на Окском бульваре, где ввиду местного праздника гуляло много публики, главным образом из среды буржуазии, интеллигенции и учащихся. Толпа вела себя шумно, но каких-либо выпадов против Советов, каких-либо призывов к свержению власти Советов я лично не слышал. Также не видел, чтобы в толпе раздавались какие-то летучки»29. Можно подвергать сомнению точные указания на тот или иной час, – так, не очень правдоподобно, что до полуночи на Окском бульваре не слышали стрельбы, которая, как свидетельствуют другие источники, уже должна была начаться после прибытия парохода с Сахаровым; но последовательность событий, примерные временные интервалы, а главное – настроения толпы на гуляньи, думается, восстановлены верно.

Но если так, получается, что события разворачивались вовсе не по версии Лашкова, Тагунова и Владимирского ревтрибунала. Среди гуляющей публики, безусловно, находились подпольщики, которые должны были ожидать прибытия в Муром Сахарова – общепризнанного руководителя военной стороны переворота; на напряженное ожидание «не идет ли низовой пароход» (и даже глухую угрозу – «погоди ужо, едут»), со стороны тех, кто не симпатизировал большевикам, указывал и Бонч-Бруевич30. Однако зачислять в заговорщики всю толпу с Окского бульвара кажется ошибочным – действия А. Ф. Жадина скорее похожи как раз на попытку искусственно задержать на гуляньи людей, которые могут по своим настроениям активно влиться в ряды восставших, но пока еще не знают о предстоящем выступлении и, быть может, не расходятся по домам просто потому, что продолжает играть музыка. Их настроения могут подогреваться разговорами и «критикой Советской власти», но прямая вербовка вряд ли идет: в противном случае, если бы бульвар был действительно переполнен заговорщиками, оттуда, наверное, не позволили бы спокойно разойтись по домам местным советским деятелям (кроме уже известных нам главного чекиста и редактора газеты, на гуляньи присутствовали руководивший Совдепом Ерлыкин и военком Жуков31).

Таким образом, группа Сахарова оказывается «детонатором» переворота; гуляющие горожане на Окском бульваре – своего рода «пороховым зарядом», средой, в ближайшие же часы давшей тех самых «мятежников с белыми повязками на рукавах», которых увидят рассыпавшимися чуть ли не по всем улицам; но само восстание производит скорее впечатление «объемного взрыва», почти одновременного и почти повсеместного выступления, мгновенно разъединившего силы защитников Советской власти и, по-видимому, довольно умело срежиссированного.

2. Боевые действия 9 июля 1918 года. События 9 июля – единственного дня, в который Муром оказался освобожденным от большевиков, – в источниках и историографии порою получают диаметрально противоположные толкования. Если участник восстания поручик П. Орлов, сумевший скрыться, почти три года спустя вспоминал о перевороте, явно преувеличивая («Держались почти неделю. Умирали, но крепко держались. Ждали помощи, но ее не было. Большевики раздавили восставших. Когда продержаться в городе было уже нельзя – не сдались, а рассеялись»32), – то в «Еженедельнике ВЧК» в сентябре 1918 года, очевидно кто-то из муромских корреспондентов сообщал, будто после занятия города «устраивались празднества офицеров вкупе с местной буржуазией», и даже захваченные в советских учреждениях деньги («около 70 000 руб[лей]») «пошли целиком на празднества»33. Разумеется, истине не соответствует ни одно, ни другое утверждение; да и вариант, изложенный советской энциклопедией и по самому характеру издания претендующий на роль «итоговой» версии, вызывает не меньше вопросов и даже недоумения.

«Мятежники [...] выслали три отряда (на ст[анции] Селиваново, Климово и Новашино) навстречу белочехам», – утверждает энциклопедия34. Разумеется, в ситуации, когда наступление русско-чешских войск на Волге не достигло еще не только Казани (взята 7 августа), но и Симбирска (взят 22 июля), искать «встречи с белочехами» в направлении на Арзамас (Навашино) или тем более на Владимир (Климово–Селиваново) – значило бы проявить крайнее легкомыслие и весьма нелестно характеризовало бы подполковника Сахарова. Очевидно, действия, как в том, так и в другом направлении имели какие-то иные цели, которые представляется возможным установить из подробного рассмотрения тактики «Восточного отряда Северной Добровольческой Армии» (официальное название производившихся Сахаровым формирований).

Приходится признать, что масштаб этих формирований остается невыясненным, однако, как бы то ни было, он позволил командующему выделить несколько вооруженных групп, направив их на Владимир и Арзамас. Очевидно, из-за малочисленности и необходимости компенсировать ее быстротой продвижения и разворачивания, все действия были связаны с направлениями железных дорог, которые в известной степени и детерминировали ход «однодневной кампании» 9 июля.

По железнодорожной ветке Муром–Ковров, условно и определяемой нами как Владимирское операционное направление, были высланы отряды под командой офицеров Гальберга (или Гольберга) и К.  Пестрякова35, причем первый из них – едва ли не сразу по пятам поезда Высвосовета. Как вспоминал служивший на железной дороге А. Ф. Шеронов, он выехал для устранения обрыва телеграфной связи именно в поезде Бонч-Бруевича, но на месте повреждения «высадить связистов комендант поезда (латышский стрелок А. Ю. Бломе. – А. К.) отказался» – по-видимому, после обстрела на выезде из Мурома Бонч-Бруевич очень торопился. В результате ремонтники вынуждены были отправиться обратно от станции Климово на ручной дрезине, но примерно в 16 верстах от Мурома встретились с поездом, везущим из города отряд добровольцев (командир отряда воспретил чинить телеграфную линию и проследовал дальше). Решив сэкономить силы, Шеронов вернулся на Климово в надежде сесть на «резервный паровоз» из Коврова, однако тот же офицер сказал, «что со стороны Коврова не будет пропущен ни паровоз, ни поезд», свой же состав продвинул до станции Селиваново и предложил Шеронову, «чтобы он помог разобрать путь на перегоне Селиваново–Волосатая (встречается также написание «Волосатое». – А. К.), но Шеронов отказался. На что получил ответ: „Ну что же, мы неволить не будем”»36. По-видимому, это и был упоминаемый советской следственной комиссией «вооруженный отряд», посланный «на станцию Селиваново под начальством бывшего офицера Гольберга» «для порчи железнодорожного полотна»37; однако следующий отряд – «на станцию Климово во главе с бывшим офицером Пестряковым» – вопреки мнению следствия, должен был иметь более широкие задачи, чем разрушение пути.

Предположить, что на Владимирском направлении можно было бы прикрыться, всего лишь «разобрав путь в нескольких местах между станциями Селивановом и Муромом» или «загромоздив» один из поврежденных участков железнодорожною платформой38, – значило бы проявить не меньшее легкомыслие, чем попытавшись искать там встречи с мифическими «белочехами». Очевидно было, что, упустив (причем именно по маршруту Ковров–Владимир) поезд военного руководителя Высвосовета, следовало ждать здесь поднятия тревоги и немедленных мер против восставшего Мурома, хотя оценить силы, которые большевики могли бы для этого выделить, и было, наверное, сложно (с другой стороны, сведениями на этот счет, вероятно, обладали члены владимирской офицерской организации, заблаговременно перебазированной в Муром39). И Бонч-Бруевич действительно не только сообщил по пути следования о том, как уезжал из Мурома под выстрелами, но и дал определенные указания. Правда, его позднейшие воспоминания об этом – «для разгрома мятежников после воздушной разведки, произведенной высланным по моему распоряжению аэропланом, был послан особый отряд, снаряженный Оперодом (Оперативным отделом Наркомата по военным делам, то есть независимым от Высвосовета учреждением, остававшимся в Москве. – А. К.)»40, – небезосновательно подвергались сомнению одним из муромских большевиков, И. П. Богатовым, справедливо отмечавшим: «Отряд латышей (из Москвы. – А. К.) прибыл в Муром позднее Владимирского»41. Но на существование более ранних распоряжений Бонч-Бруевича, отданных им еще по дороге в Москву, может указывать телеграмма владимирского губвоенкома Завадского, отправленная ранним утром 10 июля именно Бончу, а не в Оперод Наркомвоенмора: «Послан на Муром [из] Владимира отряд [численностью] 200 [штыков], конных 5, пулеметов 2, [из] Судогды [–] 85 [штыков], пулемет 1, [из] ­Ковр­[ов­]­а [–] 125 [штыков], ­пулемет 1»42.

Обеспокоенный Бонч-Бруевич 9 июля требовал отправки на Муром все новых и новых сил: «Сообщите от меня [в] Тамбов военрук[у] военного комиссариата Волобуеву, что я поддерживаю просьбу послать на выручку Мурома (так в документе. — А. К.), только прошу сделать это с ведома оперативного отдела в Москве [...]. Обещали послать отряд из Владимира и посылаю отряд из Москвы [...]. Помощь из Тамбова крайне необходима»43. Сложно сказать, как представлял себе бывший генерал переброску войск из Тамбова и последующую координацию действий против Восточного отряда, и возможно, что эти призывы стали просто следствием растерянности, если не паники перед фактом захвата Высвосовета. Ясно, однако, что главной угрозой для Мурома являлись советские войска с левобережья Оки (Владимир, Ковров, Судогда).

Понимал ли это подполковник Сахаров? – Днем 9 июля в Муроме распространился «слух, что части Красной Армии должны подойти пароходом, а также что из Коврова вышел ночью карательный поезд»44. Вряд ли «пароход» ожидался со стороны Нижнего Новгорода, откуда всего несколькими часами ранее прибыл сам Сахаров; возможно, имелись в виду вероятные советские подкрепления из Касимова или Рязани (не из Тамбова же, в самом деле, по Цне–Мокше–Оке?!); но в любом случае «железнодорожное» направление было сочтено гораздо более опасным, чем «речное», о действиях на котором вообще ничего не известно (очевидно, их и не было).

В течение дня 9 июля командованием предпринимались шаги к усилению отряда Пестрякова, выступившего на Ковров. Согласно показаниям одного из муромлян (который утром узнал о перевороте, записался в отряд, ушел домой пить чай, уклонился от отправки на фронт, то приходил на сборный пункт, то уходил, и, в конце концов, бросив винтовку, вернулся домой), между 10-ю часами утра и 4-мя пополудни в штабе Восточного отряда (бывшее управление уездного воинского начальника, а затем уездный комиссариат по военным делам на улице Ивановской, дом 43) дважды производилась запись добровольцев «для посылки в Ковров»45. Судя по всему, Сахаров предполагал, незначительно продвинувшись за Климово, перей­ти на этом направлении к обороне, – возможно, до проведения массовой мобилизации и разворачивания своих сил. Участник событий (с советской стороны) рассказывал: «Между ст[анциями] Заколтье (Заколпье. – А. К.) и Нечаевской взорван ж[елезно]-д[орожный] однопролетный мост, и товарный поезд, идущий к Москве, потерпел на этом мосту крушение»46, – причем крушение нельзя не считать преднамеренным, коль скоро мост подрывали сами восставшие, и с их же стороны «шел к Москве» состав, окончательно загромоздивший пути. Предосторожность была не лишней, поскольку от Коврова начиналось наступление советских войск.

Красногвардейский отряд из Судогды (командир – Успенский, политкомиссар – будущий советский маршал К. А. Мерецков), по-видимому, так и не присоединился к основным силам и подошел к Мурому 10 июля самостоятельно, имев до этого 9-го столкновение с передовыми частями Восточного отряда «около Новлянского моста через р[еку] Ушну»47. Высланные из Москвы латыши вообще прибыли в Муром к шапочному разбору (выехали из столицы лишь 10-го)48 и в бою участия не приняли. Главные силы красных составляли Владимирский и Ковровский отряды, которые, осторожно продвигаясь вперед от станции Волосатое (ковровские красногвардейцы «были высажены [из вагонов] за ст[анцией] Волосатая, оттуда пешком направились к Мурому»49), соединились на станции Селиваново, имея Волосатое своею базой. Как докладывал красный военный летчик Яковлевский, перелетевший из Москвы во Владимир и около 8 часов вечера 9 июля говоривший оттуда с Ковровом по прямому проводу, «штаб нового фронта формируется в Коврове»50, что свидетельствует о серь­езности, с которой подошли советские власти к действиям против Мурома. Это объясняется просто – вместо «поврежденного пути» красные в своем продвижении встретили противника и вооруженный отпор: «Между Селиваново [и] Климово перестрелка, [из] Коврова просит легкую артиллерию», — телеграфировал Бонч-Бруевичу владимирский губвоенком51.

К сожалению, о силах Восточного отряда мы можем судить лишь на основании весьма косвенных соображений (единственная оценка – сил передового отряда, столкнувшегося с судогодскими красногвардейцами, – «30-40 человек на платформе с паровозом»52 – принадлежит противнику и может быть неточной). Очевидно лишь, что силы эти должны были быть достаточными для одновременного выполнения нескольких задач: 1) сдерживать (независимо друг от друга) Судогодский (напомним, 85 штыков с пулеметом) и объединенные Владимирский и Ковровский (всего 325 штыков, 3 пулемета) отряды примерно на рубеже реки Ушны; 2) произвести достаточно внушительное впечатление на отряд Красной Гвардии железнодорожных мастерских станции Муром (50-60, а по другим сведениям – даже до 120 человек при одном или двух пулеметах53), который, по сути дела, весь день 9-го и всю ночь на 10 июля держал нейтралитет, не решаясь вый­ти за пределы мастерских; 3) окарауливать весь Муром вооруженными патрулями54; 4) выслать еще один отряд в противоположном Владимирскому (Ковровскому) – Арзамасском направлении. Последнее предприятие, по-видимому, и привело к последствиям, решающим для судьбы восставшего Мурома.

Советское следствие так описывало действия восставших в двух противоположных операционных направлениях: «Посылались вооруженные отряды; первый – на станцию Селиваново под начальством бывшего офицера Гальберга, второй – на станцию Климово во главе с бывшим офицером Пестряковым (оба отряда – для порчи железнодорожного полотна), третий отряд – на станцию Навашино для боя с выступавшими на защиту Советской власти рабочими»; в том же документе рядом с уже известными именами командиров двух подразделений названо еще одно: «Николая Карпинского-Гноринского, бывшего начальника пулеметной команды, Гальберга и бывшего офицера Пестрякова, командовавших посылаемыми белогвардейским штабом отрядами для порчи железнодорожного полотна и в бой с рабочими»55. Как видим, результаты следствия излагались весьма небрежно, и трудно даже понять, кто – Гальберг или Карпинский-Гноринский был начальником пулеметной команды (то есть, наверное, «военспецом»-инструктором, входившим в число заговорщиков или примкнувшим к восстанию после его начала); поэтому лишь с определенной долей вероятности можно предположить, что отрядом, высланным «на станцию Навашино», командовал именно Карпинский. Цели же отрядов следствием были просто перепутаны.

На Владимирском направлении, как мы уже знаем, подполковник Сахаров явно стремился развернуть «регулярные» боевые действия, поступая при этом грамотно и целесообразно (подготовка рубежей для возможного сдерживания противника, активность при его «прощупывании» и первых боевых столкновениях, наращивание собственных сил в течение дня). Напротив, события на направлении Арзамасском, где и лежала станция Навашино – первая крупная на правобережьи Оки, – на первый взгляд производят впечатление крайнего легкомыслия высланного туда из ­Мурома отряда.

Выехавший небольшой состав («паровоз с платформой впереди и двумя вагонами»56, по другим сведениям – «паровоз с тремя теплушками»57) продвигался не только без каких-либо мер предосторожности, но даже с предварительным уведомлением по линии дороги: «Получена депеша, этот спец[иальный] поезд пропускать сходу, без задержки». «Белые стояли в дверях [теплушек], мигом спрятались за стенки, это для них была неожиданность», – рассказывал потом со слов очевидца один из советских мемуаристов об обстреле поезда на подступах к Навашину. Дело в том, что утром 9 июля член штаба Красной Гвардии Чирочкин, пройдя через Муром под видом косца, направлявшегося за Оку, перебрался на лодке через реку и из Навашина по телефону вызвал подмогу со станции Кулебаки – до 150 штыков из состава Красной Гвардии Кулебакского горного завода. Заняв оборону «в бунтах железного лома» (возможно, заодно с местными красногвардейцами судостроительной верфи Коломенских заводов или красноармейцами гарнизона), этот отряд около двух часов пополудни и встретил огнем приближающийся поезд.

Оценивая плотность огня (из расчета не менее 50 стволов на каждый вагон – по паровозу не стреляли), приходится сделать вывод, что теплушки были попросту изрешечены пулями, и совсем неудивительны большие потери муромского отряда, обратившегося вспять: по возвращении в Муром, рассказывает современник, «с перона и из первого класса вагзала всех удалили, из вагонов стали выносить в первый класс тяжело раненых, некоторые были с перевязками рук, головы и хромали. На двух легковых машинах „рено” тяжело раненых отправляли в город (а куда потом девали, не известно, так как 9 числа в больнице никаких раненых небыло, очевидно развезли по буржуйским кварьт[ирам?]), также осведомители видели и имеются и убитые»58.

Попав под огонь, отряд (вопреки хвастливому рассказу одного из красногвардейцев) не бросился наутек, а попытался огрызнуться, открыв ответную стрельбу, однако укрытия, очевидно, были слишком удачными: «Белогвардейцы бежали в Муром, оставив двух пленных (возможно, выпавшие из дверей теплушек при торможении или будучи ранеными. — А. К.), [с] нашей стороны двое раненых», – сообщали из Арзамаса в Москву59. Но в чем же причина исходной беспечности муромского отряда?

Безусловно, его начальник (Карпинский или кто-либо другой) должен был продвигаться с большими мерами предосторожности, какие бы распоряжения он ни получил в Муроме перед отправлением: война полна неожиданностей, и встреча с красногвардейскими заслонами отнюдь не относилась к разряду чего-либо невероятного. Однако – не в оправдание, но в объяснение неудачи у станции Навашино – следует подчеркнуть, что Арзамасское направление, в отличие от Владимирского, очевидно, изначально не мыслилось боевым.

Агитируя рабочих Муромских железнодорожных мастерских в первой половине дня 9 июля, представители штаба Восточного отряда (утверждалось даже, будто приезжал сам правительственный уполномоченный доктор Григорь­ев) рассказывали, «что они заняли уже Нижний Новгород, Муром и Арзамас, и просили рабочих поддерживать их и помочь свергнуть ненавистных коммунистов и Советскую власть»60. Сообщение о перевороте в Нижнем (если вообще верить процитированному свидетельству) было явным блефом – Сахаров уехал оттуда самое большее сутками ранее и должен был адекватно представлять себе тамошнюю обстановку, сведений же о каких-либо выступлениях нижегородцев не имеется и до сего дня; но вот на Арзамас восставшие надеялись и в своих надеждах были уверены настолько, что в «Приказе № 1» командующий Восточным отрядом объявлял о введении военного положения в «городах Муроме, Арзамасе и прочих пунк­тах, занятых в ночь с 8 на 9 сего июля н[ового] с[тиля]»61. И хотя он ошибся, некоторые основания для надежд, по-видимому, имелись.

О существовании в Арзамасе тайной организации свидетельствовал видный деятель подполья капитан В. Ф. Клементьев62. Более того, она начала действовать, причем практически синхронно с выступлением организации муромской, а это снова подталкивает нас к выводу о достаточно высоком уровне работы заговорщиков. Оспаривая процитированный выше приказ Сахарова, советский публицист по горячим следам писал: «В Арзамасе они успели только разбросать прокламации»63, – незаметно для себя давая противнику довольно лестную оценку: легко было печатать прокламации, воззвания и приказы в освобожденном от большевиков Муроме, но в условиях подполья заблаговременно подготовить такую литературу было намного сложнее. Отчеты советских Чрезвычайных Комиссий также упоминают об арзамасской организации в связи с репрессиями против ее членов: «Комиссией (Нижегородской губернской ЧК. – А. К.) ликвидирована Арзамасская белогвардейская организация, из которой арестованы почти все члены и часть расстреляна»; Арзамасская ЧК в заседании 15 сентября постановила расстрелять, в числе прочих лиц, одного заговорщика «против Советской власти» и одного участника «вооруженного выступления против Советской власти»; а в октябре появилось и сообщение о расстреле четырех обер-офицеров, входивших в «арзамасскую контрреволюционную организацию под названием „Против Советов”», одного «участника Муромского восстания из отряда Сахарова» и двух юношей-реалистов, которые «перерезывали телеграфно-телефонные провода по линии ж[елезной] д[ороги] во время Муромского восстания»64.

В последнем случае из текста сообщения нельзя понять, перерезали ли они провода в Арзамасе или бежали туда (а может быть, и в Нижний?) из Мурома, но факт нарушения связи и в Арзамасе безусловно имел место. Вечером 9 июля в Мос­кву сообщалось, что «связь Арзамаса с Нижним Новгородом прервана, по частным сведениям, провода умышленно перерезаны», и прямой провод действовал только через Воронеж(!)65. Отсюда можно сделать вывод об исключении Нижнего из первоначальных стратегических планов подполковника Сахарова (в противном случае связь с губернским городом, где ожидался бы переворот, следовало сохранить), а реконструкция самих планов обогащается дополнительными деталями.

Находясь в Нижнем Новгороде по меньшей мере с 3 июля66, Сахаров должен был там получить известия о «левоэсеровском мятеже» в Москве или начале восстания в Ярославле (6-го). Очевидно, сразу же последовали его распоряжения муромской организации (через курьера или условною телеграммой), во исполнение которых 7-го были произведены диверсии на железнодорожной линии Москва–Муром: вряд ли столь серьезные действия в столь подходящий момент могли предприниматься без санкции военного руководителя подполья, даже при том, что политический руководитель доктор Григорьев находился тогда в Муроме. Направившись 8-го пароходом в Муром, Сахаров, вероятно, взял с собою добровольцев из нижегородской организации (случаи подобной переброски сил известны: Калуга–Ярославль, Владимир–Муром и др.67) и на какие-либо активные действия в Нижнем уже не рассчитывал. Извещение в Арзамас о начале восстания при этом могло быть отправлено как из Нижнего перед отъездом, так и из Мурома в ночь на 9-е, когда стало ясно, что муромской организации сопутствует успех.

В этом случае телеграмма по линии Муром–Арзамас о беспрепятственном пропуске экстренного поезда днем 9 июля должна была в глазах отправлявших ее быть не хвастливым «иду на вы», а заурядным техническим извещением: легкость муромского переворота внушала мысль, что и у арзамасцев все складывалось удачно. Отряду же предстояло не отбивать соседний город у противника, а установить связь с соратниками и, возможно, по мере продвижения брать под контроль наиболее важные пункты, оставляя там посты или маленькие гарнизоны. Однако с этой задачей он не справился, а переворота в Арзамасе так и не получилось (известно, что туда была направлена «боевая группа» из состава караульного батальона при Нижегородском губвоенкомате «для подавления ожидаемого белогвардейского восстания»68, но когда именно это произошло – неясно). Муром оказался в изоляции.

3. Ночь на 10 июля 1918 г.: стратегическое решение подполковника Сахарова. Теперь командующему Восточным отрядом предстояло сделать непростой выбор: продолжать боевые действия или, отказавшись от них, «свернуть» сопротивление и попытаться с наименьшим уроном вывести доверившихся ему людей. Восстановить рассуждения Сахарова, конечно, уже нельзя, но мы можем с позиций сегодняшнего знания рассмотреть обе перспективы и сделать вывод о степени обоснованности принятого им решения.

Прежде всего, как мы показали, должны быть пересмотрены представления об отсутствии поддержки или о «пассивной поддержке» восставших основной массой населения Мурома, коль скоро в первый же день были выставлены достаточные силы для выполнения разнообразных боевых задач. Сомнительным кажется и утверждение о том, что население «выжидало, „чем закончится дело”, не понимая целей восставших и не проявляя никакого желания к вступлению в активную борьбу»69. Вряд ли, к примеру, муромляне, собравшиеся 9 июля на «благодарственное молебствие об освобождении города от большевиков» в собор Рождества Богородицы, были неискренними в своих молитвах или не вспоминали публичных чтений послания святителя Тихона, провозгласившего анафему богоборческой власти, виновникам «кровавых расправ» и братоубийства70.

Даже относительно рабочих, чью реакцию на переворот советские документы и мемуары описывают как глухо-враждебную (да и могли ли они описывать ее как-либо иначе?), допустимо высказать сомнение. Еще летом 1917 г. в железнодорожных мастерских большинство твердо придерживалось оборонческих, патриотических позиций: например, когда будущий командир красногвардейцев, большевик Т. Гоголев, попытался выдвинуть лозунг «долой войну», его едва не вышвырнули из мастерских (грозили «вывезти на тачке» – и «целую неделю Гоголеву нельзя было ходить по большим проходам мастерских, где он от тачки не мог бы уйти»)71. Трудно поверить, чтобы год спустя рабочие не восприняли (или тем более «не поняли») патриотических воззваний Григорьева: «Именем народа самозванцы-комиссары отдали лучшие хлебородные земли врагу земли русской – австрийцам и германцам [...]. Хлеб идет сейчас в Германию. Этим хлебом питаются те, кто завоевывает нас шаг за шагом и с помощью большевиков отдает нас под власть германского царя»72, – тем более, что продовольственный вопрос в Муроме действительно обострялся в течение 1918 года: «Хлеб дорог и недоступен, а теперь и мясо исчезает – куда только все девается»73 (вспомним здесь и обличительное послание святителя Тихона от 5/18 марта по поводу заключения Брестского мира).

Разумеется, настроение горожан могло быть сильно поколеблено неудачей и потерями отряда, вернувшегося из-под станции Навашино. Однако общая атмосфера вряд ли принципиально изменилась – не случайно же просидевшие в течение суток в своем штабе красногвардейцы не решались ничего предпринимать и расхрабрились лишь после того, как ночью на 10 июля узнали о начале эвакуации Восточного отряда; правдоподобным кажется нам предположение, что, затянись события в Муроме еще на несколько суток, красногвардейский отряд потихоньку разбежался бы по домам (а красногвардейцы бумаготкацкой фабрики вообще не сделали попытки собраться по тревоге, и винтовки их достались восставшим74).

Единственное (и запоздалое) проявление активности Красной Гвардии железнодорожных мастерских имело место около полудня 10 июля, когда рабочие обстреляли подходившую к городу вдоль железной дороги цепь, посчитав ее разбитыми и отступающими частями Восточного отряда75. Это был, однако, соединенный владимирско-ковровский отряд советских войск, а столь поздним его приближением к Мурому доказывается отсутствие активного напора красных на подразделения Пестрякова и Гальберга, которые легко и незаметно оторвались от противника, продолжавшего весьма осторожно наступать в пустое пространство. Таким образом, на Владимирском направлении вовсе не происходило какого-либо перелома в пользу красных, и обстановка там отнюдь не должна была сама по себе побуждать к прекращению сопротивления. С Арзамасского направления большевики также не проявляли активности и не стремились к немедленному преследованию отряда, отступившего от Навашина.

Действия большевиков против восставшего Мурома могли также быть значительно затруднены в случае новых восстаний – по селам в окрестностях города, для чего, похоже, имелись предпосылки. Так, Бонч-Бруевич предполагал «прилив сил» в отряд Сахарова «под видом приезда на Петровскую ярмарку»76. Известия о происходившем в уездном центре действительно находили живой отклик, возможно, не успевший перерасти в крупномасштабные выступления лишь из-за скоротечности событий в Муроме. Скажем, в селе Ковардицы сын местного лавочника И. П. Шамшин «во время белогвардейского переворота с 8 на 9 июля хотел собственноручно повесить председателя волостного Совета и весь Совет перестрелять»77 (Совет бежал в лес, унося с собою кассу78) и, вероятно, не остановился бы на угрозах, появись в Ковардицах отряд из Мурома. В селе Новокотлицы был разогнан волостной исполком и захвачены винтовки, «а красный флаг втоптали в грязь»79, и, хотя вспышка возмущения оказалась непродолжительной, поддержка из города опять-таки могла значительно приободрить местные силы. Есть глухое упоминание и о волнениях в Монакове80. Наконец, известен случай и восстания в полном смысле слова – в районе сел Архангел и Бутылицы, где крестьянами был захвачен «эшалон хлеба [в] 10 тов[арных] вагонов»81 и где высланный на подавление красногвардейский отряд действовал поначалу столь неудачно, что его передовое подразделение полностью погибло в засаде82, а командир отряда был смещен83. При очищении окрестностей от распылившихся отрядов Сахарова преследователи натолкнулись на сопротивление и в направлении на Меленки, где был убит командир красногвардейцев Гоголев84. Конечно, сложно сказать, насколько существенной была бы роль Муромского восстания как детонатора для остального уезда; примечательно, однако, что ряд упомянутых пунк­тов – Новокотлицы, Ковардицы, Бутылицы, Апостол – оказывался бы в полосе боевых действий в случае перехода советских войск за Ушну и развития ими операции против Мурома. При этом местное население, и так уже настроенное резко антибольшевитски, было бы волей-неволей вовлечено в дело, защищая свои собственные очаги, и тем самым могло значительно усилить отряд подполковника Сахарова.

Вспомнив о взволнованных требованиях советского командования выслать артиллерию, следует отметить, что на первых порах и по этому показателю у восставших было преимущество. Даже если отнести рассказ «что около переезда 2-го Мурома стоят две пушки Гаубицы»85 на счет слухов, передававшихся друг другу напуганными красногвардейцами, – наличие по меньшей мере одного артиллерийского орудия «у старого вокзала около парка»86 или «между кузницами»87 отмечалось очевидцами и было зафиксировано документально (при осуждении ревтрибуналом добровольца, стоявшего часовым «у орудия»88). В то же время необходимо решительно подчерк­нуть обманчивость и в каком-то смысле даже вредность такого «превосходства в артиллерии». Создавая иллюзию собственной значимости по сравнению с беспушечным (пока!) противником, оно могло подталкивать к развитию боевых действий и тем самым... заманивать в гибельную трясину, – поэтому, если Сахаров сознательно переборол подобный соблазн, это свидетельствует о его здравомыслии.

В самом деле, к тактическим свойствам артиллерийского огня относятся его сила, гибкость, удобоуправляемость, а также «способность к оттенкам, дающая возможность пользоваться силою и гибкостью в мере необходимости»89. Нечего и говорить, что при сомнительной силе «однопушечной батареи» гибкость ее огня («способность видоизменять цель, направление, дистанцию, форму огня и, наконец, пространство, им поражаемое») минимальна, а такие тонкости, как «оттенки» этого огня, и вовсе не стоит обсуждать. Поэтому единственным эффектом от участия в бою муромской пушки была бы мобилизация сил встревоженного противника и массированное подтягивание его артиллерии, противопоставить которой было нечего. Для сравнения заметим, что артиллерия у восставших, удерживавших в те же дни Ярославль, состояла из нескольких батарей (начальник одного из участков рассказывал, например, про «около 12 орудий»90), а с этим уже можно было маневрировать огнем, не только нанося противнику урон, но и при удачном развитии операций захватывая у него новые пушки и боеприпасы. Последнее становилось особенно важным ввиду отсутствия иных источников снабжения.

Изолированность и невозможность пополнения огнеприпасами (кроме как за счет противника) и должны были играть главную роль в судьбе восстаний, подобных Муромскому, – роль столь существенную, что этими соображениями полностью уничтожались все временные преимущества, о которых шла речь выше. Даже Ярославль, расположенный на Волге и на линии железной дороги Москва–Вологда–Архангельск, имел, пусть и гипотетические, шансы на успех сопротивления: с севера можно было ждать союзного десанта, с юга (по реке) – русско-чешских войск, очищавших с боями линию Волги, хотя и в том, и в другом случае расстояния исчислялись бы сотнями верст (сегодня обе перспективы выглядят фантастическими, но в те дни в них верили). У Мурома, лишенного поддержки даже от Арзамаса, шансов не было. Отказ Сахарова от продолжения сопротивления – на рубеже ли Ушны или в стенах города, – по нашему мнению, свидетельствует в пользу высказанной ранее версии о стратегическом плане борьбы путем образования выдвинутых в сторону советской столицы «форпостов», опирающихся на сравнительно широкие тыловые районы (даже если такой план не был сформулирован, а лишь присутствовал в сознании руководителей подполья в качестве общей идеи)91. Географическое же положение Мурома («близость к Москве») само по себе, вопреки сегодняшнему утверждению, не открывало «в случае обладания городом и уездом»92 не только «огромных», но и вообще никаких перспектив: даже при успехе массовой мобилизации вооружить основную часть мобилизованных было бы, в сущности, нечем.

Таким образом, в ночь на 10 июля 1918 г. подполковник Сахаров должен был оказаться перед довольно простой альтернативой: сворачивать боевые действия и уходить из Мурома (прорываясь на Волгу одною колонной или мелкими группами) – или, продолжая сопротивление, в ближайшие дни геройски погибать в бою, быть может на развалинах своего родного города. Воздерживаясь от моральных оценок (мировая история знает и прославляет немало случаев подобных самоубийственных решений), следует лишь подчерк­нуть, что со стратегической точки зрения иных вариантов, по-видимому, не было, и выбирать в ту ночь руководителям восстания оставалось именно между упомянутыми двумя. Сделанный ими выбор известен.

4. Дополнительные соображения. Выводы. Военное творчество всегда индивидуально, а при масштабах, подобных муромским, эта индивидуальность выступает еще ярче обычного и может оказывать определяющее влияние на ход событий. При малочисленности формирований, на ограниченном театре и в течение всего лишь суток-полутора практически полностью исключается возможность «сглаживания», «нивелировки» противоречий и различных мнений и, напротив, рельефнее выступают личные черты начальников, руководящих действиями.

Впрочем, версия, будто в судьбе муромского восстания «сыграло свою негативную роль» «наличие „триумвирата” вместо единоличного руководства»93 (правительственный уполномоченный Н. С. Григорьев, командующий войсками Н. П. Сахаров и «казначей» А. Ф. Жадин), представляется голословной (отметим также, что по уверениям родственников Жадина его роль в событиях была чрезмерно и злонамеренно раздута94, хотя этот вопрос и требует дополнительного исследования). С большей вероятностью можно предположить, что скоротечность событий просто не дала возможности оформиться нарушившим бы «единоличное руководство» разногласиям, даже если для них и были какие-либо предпосылки. Существенными должны быть не столько взаимоотношения внутри «триумвирата», сколько личные качества его членов, из которых первостепенный интерес представляет, конечно, подполковник Сахаров.

К сожалению, известные нам развернутые отзывы о Сахарове и описания его поведения в экстремальных ситуациях относятся к значительно более позднему периоду – событиям на Дальнем Востоке зимою 1921/1922 года («Хабаровский поход»). Скрупулезный и кропотливый историограф похода, поручик Б. Б. Филимонов, восстанавливая его картину уже в эмиграции на основании документов и опроса участников, дает Сахарову (уже генерал-майору) следующую характеристику: «Генерал Сахаров пользовался репутацией энергичного, храброго и лихого командира бригады. Простотой обращения и своею улыбкой он обвораживал всех. [...] Опасаясь надорвать физические силы людей и лошадей вверенных ему частей, Генерал Сахаров в течение Хабаровского похода подчас не выполнял поставленные ему Генералом Молчановым (командующим войсками. – А. К.) задания до конца, но следует отметить, что требования последнего почти всегда были очень велики. При больших положительных качествах у Генерала Сахарова были и недостатки: стремление решать бой и операции лобовым ударом, как результат некоторой неполноты изучения вождения войск, и горячность»95. В свете этого не случайным кажется, что после отъезда Сахарова из действующей армии «представителя энергии и порыва в рядах бело­повстанческих войск не стало. Правда, – продолжает Филимонов, – среди офицеров и особенно старших войсковых начальников Генерал Сахаров не пользовался таким весом, как среди бойцов, особенно солдат 3-го корпуса. К солдату Генерал Сахаров умел подойти, солдату Генерал Сахаров внушил веру в него. Его имя в рядах белых полков было широко известно и популярно»96.

Но эту характеристику необходимо дополнить двумя красноречивыми зарисовками того, как Сахаров реагировал на неудачу руководимых им ­войск в бою под станцией Ин в декабре 1921 года. Свидетельства очевидцев показывают, что его «горячностью» и однообразием тактических приемов не исчерпывались негативные для всякого военачальника черты, которые дополняются, увы, резким переходом едва ли не к депрессии и параличу воли и даже желанием искать «виноватых» помимо себя самого; и то, и другое делает генералу мало чести и безусловно не способствует поддержанию здоровой атмосферы в воюющих частях.

«Живой и впечатлительный, – пишет о Сахарове Филимонов, – он был очень нервно настроен, когда увидел свои части отступающими. Он как бы лишился рассудка. Называя своих помощников по имени и отчеству, он в каком-то забытьи повторял: „Неужели отступают, неужели отступают...” Теперь он несколько утих, смирился, но он был страшно подавлен. [...] Быть может, кто-либо другой и попытался бы в следующую ночь повторить атаку Ина, но с Ген[ералом] Сахаровым ничего уже сделать было нельзя: от порыва вперед он перешел к порыву назад, он хотел уйти как можно дальше от ставших вдруг столь могучими и страшными красных»; «Взор Генерала остановился на фигуре Полк[овника] Торопова, шагавшего с винтовкой на ремне по скверной разбитой дороге. Он подъехал к нему. – „Кто виноват? Скажите, Анатолий Борисович, кто виноват? Ведь Александров? Он опоздал, он виноват”, как бы найдя решение, проговорил Генерал и замолчал, вопросительно остановясь на старом своем соратнике. Полк[овник] Торопов помолчал, потом мрачно ответил: „Виноват тот, Ваше Превосходительство, кто командовал”. Такого ответа не ожидал Генерал, „как”, вскрикнул он, „Вы хотите сказать, что Я виноват?” Мысль, что главная вина лежит на нем, была неожиданна и нова Генералу, и точно недоумевая, он чисто механически повторил: „Я виноват?” – „Так точно, Ваше Превосходительство, Вы виноваты”. Генерал понял, но все же он хотел удостовериться в том, что не ошибся, что его подчиненные белые бойцы, его ближайший соратник возлагал тяжелое обвинение на него, он повысил голос и опять задал вопрос: „Я виноват?” – „Так точно, Ваше Превосходительство, Вы командовали – Вы и виноваты в произошедшей катастрофе”. Генерал вздрогнул, кровь бросилась ему в голову, но он сдержался. Не говоря больше ни слова, он дал шенкеля коню и поскорее отъехал»97.

Таким образом, на принятие стратегического решения в Муроме летом 1918 года могли, наверное, оказать влияние и личные качества Сахарова: возможность перепада настроения от эйфории первых успехов к ее полной противоположности вследствие неудачи под станцией Навашино, а также «опасение надорвать силы» своих подчиненных неравною борьбой, к которому должна была добавляться и гнетущая перспектива сделать родной город ареною боев. В то же время делать подобные наблюдения и заключения следует с очень большой осторожностью, поскольку человеческая личность вряд ли может оставаться неизменной, и за три с половиною года (тем более – три с половиною года гражданской войны!) подполковник, ставший генералом, вполне мог основательно испортить себе нервы, при чем впечатлительность, вероятно, присущая ему и ранее, развивалась бы до форм, описанных процитированными очевидцами.

В какой-то степени влияние личностного фактора можно заподозрить и в еще одном вопросе, который на первый взгляд вызывает удивление. За исключением разрыва прямого провода с Мос­квой, Высший Военный Совет был оставлен в неприкосновенности как во время занятия Мурома Восточным отрядом, так и при отступлении последнего из города. Причина этого, правда, на поверку проста и даже очевидна, – вспомним лишь крайнюю германофобию руководителей савинковского Союза Защиты Родины и Свободы и их ставку на содействие союзников по Антанте. «Мы хотели также восстановить фронт, прерванный Брест-Литовским миром, дабы, закончив победоносно войну с Германией, впоследствии иметь право рассчитывать на помощь наших союзников в смысле восстановления и укрепления новой России», – свидетельствовал в 1924 году один из ближайших сотрудников Савинкова А. А. Дикгоф-Деренталь98. Неприязнь к немцам, слишком явно поддерживавшим большевиков в их работе по разрушению России, и осознание желательности иностранного содействия в условиях, когда все ресурсы находились в руках противника, должны были разделять многие офицеры, входившие в Союз или примкнувшие к Восточному отряду после переворота. Однако определенное мнение на этот счет можно высказать лишь в отношении правительственного уполномоченного в Муроме – доктора Григорьева.

Один из руководителей Союза еще в московский период его деятельности (по утверждению Савинкова – «начальник иногороднего отдела»99, по свидетельству начальника связи Союза, непосредственно работавшего в подчинении у доктора, капитана Клементьева, – еще и «начальник пропаганды»100), сразу же после переворота в Муроме Григорьев выпустил два воззвания антибольшевистской и резко антигерманской направленности, одно – за своей подписью («временно исполняющий обязанности уполномоченного правительства, представитель Центрального штаба при Восточном отряде»), другое – за подписью «Союз Защиты Родины и Свободы» (даже если не сам Григорьев являлся автором второго документа, очевидно, он имел все возможности исключить из текста то, с чем не был бы согласен)101. И правдоподобным кажется предположение, что в вопросе о перспективах возобновления борьбы против Германии слово Григорьева должно было оказаться веским, если не решающим.

А именно этою перспективой и определялось отношение к сохранению Высвосовета. Бывший генерал Н. А. Сулейман так рассказывал Бонч-Бруевичу о собрании «военспецов», созванном в здании реального училища в три часа пополудни 9 июля: «После объявления уполномоченного (Григорьева. – А. К.), которое он сделал всем собравшимся от имени правительства, окончательно выяснилось, что Штаб Высвосовета пока может продолжать управление завесой (система оперативных отрядов, созданных для прикрытия советско-германской демаркационной линии от Нарвы до Нового Оскола, установленной Брест-Литовским мирным договором. – А. К.), но под контролем (осуществлять управление можно было по радио. – А. К.). После этого я сделал собравшимся сообщение, т. к. было много посторонних, призванных для регистрации, о той роли Высвосовета и работе его, которую он несет в отношении завесы, и [о] создании постоянной армии»102. Деренталь позже утверждал, возможно, со слов Григорьева: «В Муроме нашим отрядом была арестована большевистская ставка. Когда арестованные заявили, что они заняты разработкой операционного плана на случай продолжения войны с Германией, их сейчас же оставили в покое и дали им полную возможность продолжать работу»103.

Казалось бы, все это имеет отношение только к периоду пребывания Мурома в руках восставших, когда только и можно было осуществлять упомянутый «контроль за управлением завесой». Однако руководители восстания могли надеяться, что дестабилизация обстановки в центре Советской республики (напомним, несколькими днями ранее были подавлены «левоэсеровский мятеж» в Москве и «муравьевский мятеж» на Волге), как и ожидаемый англо-французский десант на Севере, волей-неволей повлекут возобновление борьбы против Германии, а при этом сохраняющаяся дееспособность Высвосовета представлялась полезной, даже если бы «контроль» над ним снова стал бы советским. Напомним, что применительно к гораздо более напряженной боевой обстановке, складывавшейся в конце апреля 1918 г. на границе Донской и Кубанской областей, генерал А. И. Деникин позднее признавал: «Нанесение более серь­езного удара в тыл тем большевистским войскам, которые преграждали путь нашествию немцев на Кавказ, не входило тогда в мои намерения: извращенная донельзя русская действительность рядила иной раз разбойников и предателей  в покровы русской национальной идеи»104. На таком фоне снисходительность и даже, возможно, определенное сочувствие к «оборонцам»-военспецам перестает казаться чем-либо неправдоподобным.

Не менее важно и еще одно соображение. «Большевицкая ставка», как пышно именовали Высвосовет Савинков, Деренталь и те, кто писал с их слов, на самом деле таковой отнюдь не являлась. Советская военно-государственная машина далеко не отличалась последовательностью и оптимальностью структуры, и, в частности, с 12 мая 1918 г., невзирая на существование Высвосовета, функционировал Оперативный отдел Народного Комиссариата по военным делам («Оперод Наркомвоена»). Бонч-Бруевич жаловался впоследствии (да, наверное, жаловался и тогда) на «параллелизм в работе» двух управляющих центров и на то, что «„Оперод” взял на себя руководство операциями не только против Каледина и чехо­словаков (упоминание генерала А. М. Каледина – явный анахронизм. – А. К.), но и против тех же немцев»105. Таким образом, не только разрушение в Муроме структуры или технических средств управления Высвосовета, но даже поголовное его истребление не лишило бы центральную Советскую власть органа, руководившего боевыми действиями на «внутренних», «контрреволюционных» фронтах, а вот дело борьбы против немцев в случае возобновления войны, безусловно, пострадало бы. Узнать о подлинной структуре управления советскими вооруженными силами Сахаров и Григорьев должны были от того же Сулеймана, и этим, вероятно, также в значительной мере была поколеблена их решимость держаться в Муроме во что бы то ни стало.

Как бы то ни было, несмотря на все влияния «личностного фактора» (насколько его вообще возможно учесть при фактическом отсутствии источников со стороны Восточного отряда), стратегия подполковника Сахарова и доктора Григорьева 8-9 июля 1918 г. предстает вполне здравой и базирующейся на серьезных рациональных основаниях. Сама ситуация переворота в изолированном городе, в центре контролируемой противником территории, неизбежно влечет импровизированность не только вновь создаваемых вооруженных формирований, но и их использования как для решения текущих задач, так и в перспективе – для достижения более широкомасштабных результатов. Но, невзирая на эту импровизированность, крайний дефицит времени и сил, а возможно – и некоторые личные негативные качества, руководители Муромского восстания с честью действовали в чрезвычайно сложных условиях, и не их вина (как, по-видимому, не вина и активной части населения Мурома), что выступление после первоначального успеха не получило развития: иным оно, скорее всего, и не могло оказаться. 

 

1 История Мурома и Муромского края с древнейших времен до конца двадцатого века. – Муром, 2001. – С. 315.

2 Кручинин А. С. Муромское антисоветское восстание (1918): истоки и предыстория // Уваровские чтения-V. – Муром, 2003. – С. 286.

3 Клаузевиц К. О войне. – М., 1934. – С. 67. Выделено в первоисточнике.

4 Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. – СПб., 1994. – Т. 1. – С. 95.

5 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 145 и об. 

6 Постников Ф. И. Муромское белогвардейское восстание. // Белогвардейский мятеж в Муроме в июле 1918 г. и его разгром. 1957 // МИХМ. – Б. п.; // МИХМ. 

7 Астахов В. В. Мое воспоминание и участие в революционых событиях 1917-1921 гг. Автобиографии и воспоминания членов историко-революционной секции (при Муромском краеведческом музее) // МИХМ. – Б. п.

8 Богатов И. П. Разгром белогвардейского мятежа в гор. Муроме 9-10 июля 1918 года (1963.) // Белогвардейский мятеж... – С. 17.

9 Красная книга ВЧК. – М., 1990. – Т. 1. – С. 134.

10 Там же. – С. 136.

11 Арефин П. О партийной и Советской работе в Муроме и уезде (1917–1920) // Двадцать лет рабочей организации гор[одов]: Муром, Кулебаки, Выкса. – М.-Пг., 1923. – С. 202.

12 А. Е[рлыкин]. Белогвардейское выступление: (Из воспоминаний) // Там же. – С. 218. Автор установлен по маргиналиям в экземпляре книги, хранящемся в библиотеке МИХМ.

13 Бонч-Бруевич М. Д. Вся власть Советам: Воспоминания / Литературная запись И. Кремлева. – М., 1957. – С. 309.

14 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 149.

15 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 19.

16 Бонч-Бруевич М. Д. Указ. соч. – С. 305.

17 Копия письма Л. А. Кондратюк в редакцию газеты «Муромский Рабочий» от 16 августа 1962 года // Белогвардейский мятеж...

18 Приказ Муромского уездного комиссариата по военным делам от 30 июня 1918 года № 98 // МИХМ. – № М-12351 1049.

19 Протокол пленарного собрания Муромского Совета рабочих и крест[ьянских] депут[атов] от 1 и 2 июля 1918 г. // Известия Муромского Совета рабочих и крестьянских депутатов. – Муром, 1918. – № 56, 13 августа. – С. 3.

20 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 145.

21 Арефин П. Указ. соч. – С. 202.

22 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 136.

23 Постников Ф. И. Указ. соч. 

24 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 145.

25 Астахов В. В. Указ. соч.

26 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 131. 

27 Постников Ф. И. Указ. соч.

28 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 133-134.

29 Там же. – С. 135.

30 Бонч-Бруевич М. Д. Указ. соч. – С. 306.

31 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 17, 19.  

32 Клементьев В. Ф. В большевицкой Москве (1918-1920). – М., 1998. – С. 211.

33 ВЧК уполномочена сообщить...: 1918 г. – Жуковский; М., 2004. – С. 123-124.

34 Муромский мятеж 1918 // Гражданская война и военная интервенция в СССР (sic! – А. К.). – М., 1983. – С. 363. Более правильным представляется написание «Навашино».

35 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 145.

36 Копия письма Л. А. Кондратюк // Белогвардейский мятеж...

37 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 145.

38 Там же. – С. 131.

39 Клементьев В. Ф. Указ. соч. – С. 211.

40 Бонч-Бруевич М. Д. Указ. соч. – С. 309.

41 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 4. 

42 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 144.

43 Там же. – Л. 82.

44 Там же. – Л. 99.

45 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 142.

46 Астахов В. В. Указ. соч.

47 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 17, 19.

48 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 98.

49 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 4. Подчеркивание, вероятно, И. П. Богатова.

50 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 149.

51 Там же. – Л. 144.

52 Богатов И. П. Указ. соч. С. 19.

53 Там же. – С. 29; Астахов В. В. Указ. соч.

54 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 97.

55 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 145–146.

56 Там же. – С. 131.

57 Астахов В. В. Указ. соч.

58 Там же. Все описание событий у станции Навашино приведено В. В. Астаховым со слов Чирочкина.

59 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 110.

60 Орехов И. О некоторых событиях в Муромских мастерских // Двадцать лет рабочей организации... – С. 209.

61 См. фотографию приказа в: История Мурома и Муромского края... – С. 312.

62 Клементьев В. Ф. Указ. соч. – С. 198, 210.

63 Ярославский. Учредительное Собрание в г[ороде] Муроме // Известия Муромского Совета... – 1918. – № 48, 16 июля. – С. 2.

64 ВЧК уполномочена сообщить... – С. 75, 159, 265.

65 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 84.

66 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 129.

67 Клементьев В. Ф. Указ. соч. – С. 209, 211.

68 Олейник П. А. Мои воспоминания // МИХМ. Дело «Автобиографии и воспоминания...» 

69 Капустин Л. Г. Последний командир каппелевцев: забытые страницы биографии генерала Н. П. Сахарова // Сибирский исторический альманах. – Красноярск, 2010. – Т. 1 – С. 95.

70 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 131, 137.

71 Кириллов Б. И. Возникновение организации Р. К. П. (б) при станции Муром Моск[овско-]Каз[анской] ж[елезной] д[ороги] // Двадцать лет рабочей организации... – С. 205.

72 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 127.

73 История Мурома и Муромского края... – С. 315.

74 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 17, 28. 

75 Дрягалин Д. Ф. Воспоминание из жизни в эпоху Февральской и Октябрьской Революции [с] 1916 по 1919 год // Белогвардейский мятеж...

76 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 82.

77 Прокофьев. Ковардицкие «уважаемые» граждане // Известия Муромского Совета... – 1918. – № 67, 21 сентября. – С. 3.

78 Дрягалин Д. Ф. Указ. соч. 

79 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 24.

80 Там же.

81 Заявление Б. И. Кириллова в Муромский горком КПСС, б. д. // Автобиографии и воспоминания...

82 Астахов В. В. Указ. соч.

83 Кириллов Б. И. Указ. соч. – С. 207.

84Астахов В. В. Указ. соч. 

85 Там же.

86 Постников Ф. И. Указ. соч.

87 Богатов И. П. Указ. соч. – С. 18.

88 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 148.

89 Келчевский А. К. Тактика полевой легкой артиллерии с задачами. – СПб., 1912. – С. 87.

90 Злуницын П. Ф. Восстание в Ярославле в 1918 г. (6–21 июля 1918 г.) // Белая Гвардия. – № 6: Антибольшевицкое повстанческое движение. – М., 2002. – С. 120.

91 См. в нашей работе: Кручинин А. С. Указ. соч. – С. 285.

92 Капустин Л. Г. Указ. соч. – С. 93.

93 Там же. – С. 94.

94 Казанкова М. А. Гражданин города Мурома – Алексей Федорович Жадин // Сообщения Муромского музея-2009. – Муром, 2010. – С. 86–87.

95 Филимонов Б. Б. Белоповстанцы: Хабаровский поход зимы 1921-1922 годов. – Кн. 1. – Шанхай, 1932. – С. 65.

96 Там же. – Кн. 2. – 1933. – С. 154.

97 Там же. – С. 37, 39.

98 Борис Савинков на Лубянке. – М., 2001. – С. 386.

99 Савинков Б. В. Борьба с большевиками. – Варшава, 1920. – С. 25.

100 Клементьев В. Ф. Указ. соч. – С. 122.

101 Красная книга ВЧК. – Т. 1. – С. 125–128.

102 РГВА. – Ф. 3. – Оп. 1. – Д. 74. – Л. 95, 96.

103 Борис Савинков на Лубянке. – С. 387.

104 Деникин А. И. Очерки Русской Смуты. – Paris, [1922]. – Т. 2. – С. 345.

105 Бонч-Бруевич М. Д. Указ. соч. – С. 256.