Личная история Константина Жадина

Константин Владимирович Жадин родился в Муроме 14 октября 1896 г. в семье Владимира Константиновича Жадина (12.06.1856 г. – 14.09.1919 г.) и Прасковьи Петровны, урожденной Зворыкиной (28.10.1859 г. – после июля 1923 г.). И отец и мать, оба, представители старинных купеческих фамилий Муромской земли.

Дедушкой и бабушкой Кости по отцовской линии были Константин Данилович Жадин (1812 – 21.05.1880 г.) и Прасковья Никифоровна, урожденная Зворыкина (1826 -27.01.1876 г.). По матери – Петр Кузьмич Зворыкин (1817 г. – 29.01.1893 г.) и Прасковья Васильевна, урожденная ? (1817 г. - ?).

В семье было три брата: Борис (25.06.1884 – 15.04.1963 г.), Алексей (17.03.1893-06.12.1919 г.) и Константин (14.10.1896 г. – 21.12.1959 г.). Не смотря на суровый нрав отца, в семье сложились очень теплые отношения между братьями и матерью. Добрые и очень теплые отношения между братьями сохранились на всю жизнь. А мама для сыновей была всегда любима, обожаема и являлась предметом самой искренней сыновьей любви и почитания. Жизнь у братьев сложилась по-разному, Алеша рано ушел из жизни, Борис и Костя в силу определенных обстоятельств не могли жить в одном городе, но постоянно поддерживали переписку.

Воспоминания Константина Владимировича, которые предлагаются вниманию читателя, написанные в разные годы жизни, посвящены любимому брату, матери.

В них Константин Владимирович вспоминает события из детства, юношества, которые прошли в Муроме. Перед читателем встает картина жизни Мурома в начале 20 века, картина жизни купеческой муромской семьи со всеми событиями, большими и маленькими.

Большинство рассказов Костя пересылал Боре, чтобы вместе разделить и восторг, и горечь от ушедших времен. После кончины Константина Владимировича оригиналы рукописей хранились у Бориса Владимировича. Он очень ими дорожил, хранил как самое большое сокровище, так эти воспоминания дожили до наших дней, и теперь предлагаются вниманию читателей.

 К.В. Жадин. ПЕРВЫЙ ДЕБЮТ

Я помню яркое, солнечное утро в сентябре. За каретником, в саду, желтели клены и вишни. У заднего крыльца стояла пролетка и кучер, лениво позевывая и щурясь на солнце, похлопывал о крыло пролетки концами вожжей. В это утро на меня одели синюю, глухую куртку с широким, лежачим, крахмальным воротником и белым пышным бантом, синие штаны и сапоги с лаковыми отворотами. В это утро мама вела меня в школу Гончаровой…. Мне было грустно. Казалось, что я расстаюсь со своей свободой, со своими игрушками и озорством. Молча, сжавшись, сидел я в пролетке, и иногда взглядывал на маму, сидевшую прямо и чуть прищуриваясь под темно-зеленым зонтиком. Ветерок шаловливо трепал темно (неясно) на ее шляпе. Вот мы подъехали к дому Гончаровой. Двухэтажный, кирпичный дом с крыльцом посередине. Перед домом большая лужайка и на ней угрюмо-серая церковь. С какой тоской я посмотрел, входя в крыльцо школы, на нашу лошадь, на кучера Андрея, так равнодушно взглянувшего на меня. В большой, голубой передней школы, томились дети, мальчики и девочки. Их родители оживленно говорили между собой, кто стоя, кто сидя на стульях. Словно оглушенный, растерянно смотрел я на эту толпу и очнулся только тогда, когда мама тихо и сухо сказала: «Закрой рот». Я проглотил слюну и окончательно потерялся. С лестницы второго этажа медленно спускалась, улыбаясь, m-me Гончарова: сухая, с темным лицом и гладкой прической пожилая дама, в наглухо застегнутом синем платье. Она здоровалась непринужденно и горделиво, редко обращая внимание на детей. Подойдя к маме, она поцеловалась с ней и мельком потрепала меня по щеке, отчего я почему-то покраснел. Она что-то недолго говорила с мамой, просила кланяться отцу и только одно мне запомнилось: «Часа через два пришлите за ним лошадь. Сегодня мы будем только знакомиться с ребятами» - и отошла от нас. Мама еще с кем-то здоровалась, что-то говорила, переходя от одной дамы к другой, а m-me Гончарова ушла за стеклянную дверь (в класс), где я разглядел, стоявший под иконами в углу наискось стол с чашей и свечами. Наконец двери класса отворились и все вошли туда. Детей поставили парами вдоль окон, родители стали поодаль и начался молебен. Рядом со мной стоял, не шевелясь, один красивый мальчик, тоже в синем костюме, совершенно не обращавший на меня никакого внимания.
Мне все время было как-то жутко, словно я шел ночью в открытом поле один. Молебен кончился, все приложились к евангелию, и дети бросились к родителям. Я стоял по-прежнему у окна. Мама подошла ко мне, перекрестила и, целуя меня, сказала: «Ну, Кот, не шали, слушайся учительницы. Веди себя прилично, а через два часа я пришлю за тобой лошадь. Смотри раньше не выходи. Увидишь в окно лошадь, тогда и можно уходить, но прежде спроси позволения у учительницы и вежливо попрощайся. Руку смотри не протягивай» - она еще раз поцеловала меня и, улыбаясь, пошла. Я видел, как кучер завернул лошадь к подъезду, как мама, (неясно), садилась в пролетку, раскрыла зонтик, покивала мне головой и пролетка быстро покатила прочь. Мне казалось, что мама уехала навсегда, и мной овладело чувство страха и тоски. Мне хотелось плакать одинокому, никем не замечаемому, но я сдержался и угрюмо стоял пока молоденькая учительница, бедно одетая, по сравнению со всеми дамами, бывшими здесь, не подошла ко мне и, кладя руку на плечо, сказала: «Ты что же в первую группу? Тогда пойдем наверх». Наверху, в столовой m-m Гончаровой, в стороне у окон стоял простой крашеный стол и вокруг шесть стульев. Здесь и расселись ученики первой группы. Когда мы все собрались, четыре девочки и нас двое, я и тот красивый мальчик, учительница что-то нам говорила, спрашивала, кто что знает, я же тем временем рассматривал столовую, резной буфет, большой стол, рояль и стулья с высокими решетчатыми спинками, сравнивая мысленно, чьи (неясно) лучше – наши или у m-me. И попался впросак. Учительница несколько раз обращалась ко мне, а я, занятый разглядыванием комнаты, не обращал на вопросы никакого внимания. Девочки смотрели на меня насмешливо, а когда я ляпнул что-то невпопад, просто рассмеялись. Даже красивый мальчик улыбнулся на меня. Я страшно сконфузился и решил. Что лучше всего сбежать. Видя, что просто уйти от стола нельзя, так как проход загораживал мне мальчик, я просто спустился под стул и выполз с другого конца. Девочки взвизгнули, прижимая коротенькие платьица к ногам, а учительница захохотала во все горло. Выйдя на площадку лестницы, я уселся под окном и стал ждать свою лошадь, ее не было, и даже вдали по дороге она не показывалась. Учительница звала меня, девочки смеялись, а я смущался и, наконец, просто заплакал, приткнувшись к подоконнику. Учительница звала меня обратно, гладила меня по голове и, с улыбкой, доказывала мне, что я не дома, а в школе, что надо сидеть до той поры, пока позволят встать и т.д. Я, прикрываясь платком, всхлипывал и просился домой. Ни на какие вопросы учительницы я не отвечал, и еле-еле меня уговорили спрятать платок и открыть лицо. Наконец подъехала наша лошадь, и Андрей смотрел на окно, видимо ища меня. Учительница сказала что купить, какие тетради и книги, и нас отпустила. Бросившись к дверям, я сшиб красивого мальчика, и он чуть не упал, назвав меня свиньей. Сев в пролетку, я уговаривал Андрея пересесть ко мне с козел. Но он не согласился, зато подробно расспрашивал меня, как и что было в школе. Рассказывая о молебне, об учительнице, даже о столовой, я не сказал ему о своем конфузе на первом дебюте.

Москва, ноябрь 1946 г.
Примечание:
школа Гончаровой
В Муроме были и другие учебные заведения, в содержании которых город не принимал участия: духовное училище (образовано в 1791 г.), земское начальное мужское училище (образовано в 1876 г.), церковно-приходские школы - Троицкая и Георгиевская (Георгиевской с 1898 г. стали выдавать из городского бюджета пособие). Имелись небольшие (на пятнадцать учеников) частные начальные школы смешанного типа - Гончаровой, Тагайчиновой, Финогеновой, Южилиной, Ястребовой и гимназия Лесюка.