поиск по сайту

Т. Д. Исмагулова (Санкт-Петербург)

 

ГРАНИЦА РАСКОЛОТОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ РОССИИ В СУДЬБЕ И ВОСПОМИНАНИЯХ ГРАФА В. П. ЗУБОВА

 

Российский институт истории искусств, известный в Санкт-Петербурге как «Зубовский», располагается в бывшем особняке графов Зубовых на Исаакиевской площади (д. 5). Случай, казалось бы, не столь редкий – многие учреждения северной столицы помещаются в красивых дворцах, владельцами которых значились бывшие вельможи, бароны или князья. Но прецедент, когда владелец организовал в фамильном особняке научный институт, развивал его, работая в нем научным сотрудником, преподавателем и директором, а после 1917 г. «сам у себя его конфисковал» (слова из мемуаров графа В. П. Зубова),1 передал институту весь свой дворец с земельным участком и еще восемь лет работал здесь уже при советской власти, прецедент уникальный. И этот излом биографии выводит личность графа за рамки (границы) его круга.

В течение долгого времени я занималась архивными фондами Императорского Санкт-Петербургского университета. Исследования показали, что в начале и середине XIX столетия среди «универсантов» чрезвычайно редки имена с титулами, а вот во второй половине века студентов из высшей аристократии на порядок больше. Начался процесс «хождения в интеллигенцию» у русской аристократии, и здесь граф Зубов был не одинок. Достаточно сказать, что среди первых сотрудников и преподавателей «Зубовского» института истории искусств были князь Сергей Михайлович Волконский, внук и крестник декабриста, и барон Николай Николаевич Врангель. Плодом их усилий стало научное учреждение, имеющее явственные черты одного из знаменитых столичных салонов серебряного века.

Основатель и первый директор его граф Валентин Платонович Зубов поступил в 1905 г. в Императорский Санкт-Петербургский университет, и, хотя он проучился там недолго, это имело ключевое значение для созданного им научного института – большинство сотрудников и преподавателей, приглашенных им, получили образование там же. В стенах университета граф Зубов встретил человека, который также условно может быть назван основателем нового института. Это Дмитрий Власьевич Айналов,2 который не только работал в нем над новыми исследованиями и преподавал. Он обучал юного графа на первых курсах университета, и сама идея института зародилась у Зубова отчасти под его влиянием, отчасти в полемике с ним. В своих мемуарах граф писал: «В Петербурге литература по истории искусства была сосредоточена, во-первых, в ”Музее древностей” университета (гордое и устаревшее название), в котором наш крупный византолог Дмитрий Власьевич Айналов читал без помощи проекционного фонаря, показывая изображения из книжек сидевшим вокруг стола студентам. Старые издания, в особенности по византологии, были хорошо представлены, новейших же книг по западноевропейскому искусству почти не было».3 При нейтральности фразы здесь читается четкоепротивопо- ставление «старых изданий» и «новейших книг по западноевропейскому искусству»: представитель старой фундаментальной науки – «наш крупный византолог» (т. е. Айналов), на представительство «новейших книг» и новых теорий претендовал тогдашний первокурсник. И именно в поисках учителей «нового искусствоведения» Зубов вместе с тремя друзьями отправился в Германию.4

Перипетии обучения графа Зубова в «немецких университетах» были продолжительными и сложными. Достаточно сказать, что он успел поучиться в Гейдельберге, королевском университете в Галле, Лейпциге и Берлине, стараясь найти «своего учителя». Им оказался профессор Адольф Гольдшмидт, считавшийся одним из основателей структурализма в искусствоведении. Причем, Зубов переходил за своим преподавателем из города в город: «К весне отправился в университет в Халле, где, наконец, нашел настоящего своего учителя профессора Адольфа Goldschmidt’a, у которого я впоследствии, в 1913 году, и сдал докторский экзамен, но уже в Берлине, куда его перевели и куда я за ним последовал».5 Влияние педагога на молодого ученого было таким значительным, что в результате он переменил в своем диссертационном исследовании род искусства (живопись на архитектуру), страну (Италию на Россию) и эпоху (Высокое Возрождение на поздний русский классицизм), и вместо первоначального исследования, «первой докторской диссертации… о фресках Вазари в ПалаццоВеккьо» он написал первую в мире монографию о творчестве Карла Ивановича Росси,6 к сожалению малоизвестную, поскольку она была опубликована на немецком языке.

В результате в основу нового научного учреждения легло противопоставление (еще одна «граница») старого, «археологического» искусствоведения и нового, «формального», которое начинало с исследования художественной формы как таковой.7 Впоследствии, при организации «словесного» разряда института, Зубов пригласил сюда блестящих филологов, известных сейчас во всем мире, образовавших «формальную школу» литературоведения: Бориса Эйхенбаума, Виктора Шкловского, Юрия Тынянова, главой его был Виктор Жирмунский.8 Здесь же работали поэт Николай Гумилев, переводчик Михаил Лозинский и одновременно – Нестор Котляревский,9 филолог, придерживающийся совершенно иных принципов.

Тем не менее, условно являясь представителем нового метода в искусствознании, Зубов принял в институт многих ученых «археологического» направления. Главным для него являлась не методика, а серьезность и глубина исследователя. Кроме упоминавшегося Айналова, здесь работали «академики Сергей Федорович Ольденбург10 и Бартольд11 , первый по буддийскому, второй по мусульманскому искусству, С. Елисеев по дальневосточному искусству,12 Василий Васильевич Струве по египтологии,13 Оскар Фердинандович Вальдгауэр14 по искусству классической древности»15 и многие другие.

Напомню, что именно Дмитрий Власьевич Айналов и его коллега Е. К. Редин подготовили к публикации первую часть главного труда графа А. С. Уварова «Христианская символика» (М., 1908), а будущий первый ученый секретарь Зубовского института Владимир Николаевич Ракинт в 1911 г. опубликовал статью (аннотацию) на нее в двадцатом номере “Byzantinische Zeitschrift”.16

Нужно сказать, что ученые разных направлений института не устраивали фундаментальных диспутов, дабы выявить единственно правильную методологию, хотя дебаты, разумеется, вспыхивали на уровне обсуждения научных сборников или по каким-то иным создавшимся ситуациям. Примером может служить конфликт начала 1920-х гг., расколовший институт, причиной которого стали события в Павловском дворце-музее.17

Значимой, вероятно, является и передача графом в 1924 г. Зубовского института «профессору Харьковского университета, византологу Федору Шмидту», который впоследствии полемизировал с работами Уваровапо истории Херсонеса. Конечно, здесь сыграл свою роль и политический фактор.

Но вернемся к «революционному» моменту в жизни графа Зубова и Зубовского института. К началу 1917 г. молодому директору удалось привести свое детище к изначальному замыслу. Напоминаю, что РИИИ был первым в России искусствоведческим исследовательским научным учреждением, и чтобы в его элитной и на редкость богатой библиотеке, собранной графом, появились квалифицированные читатели, эти кадры нужно было еще подготовить. Поэтому с открытия в марте 1912 до 1916 г. институт оставался в основном учебным. После получения в 1916 г. официального статуса от Министерства народного просвещения, институт мог быть преобразован по первоначальному проекту: «Главным моим делом было создание трех новых отделений, собственно говоря, трех новых институтов, сыгравших значительную роль в интеллектуальной жизни эпохи, – писал в мемуарах граф. – Институт до тех пор был посвящен только изучению истории изобразительных искусств. На протяжении трех лет я создал отделения истории музыки, театра и словесных искусств, то есть литературы, рассматриваемой исключительно с точки зрения формы.

Теперь удалось придать Институту тот характер, который мне представлялся при его создании и который на первых порах в силу вещей осуществить было нельзя. Было установлено, что он в первую очередь учреждение научно-исследовательское… Главной его целью стали индивидуальные и коллективные труды его членов, читаемые и обсуждаемые в заседаниях отделений и печатаемые в присоединенном к Институту издательстве ”Академия”. Это когда-то частное издательство, которому грозила конфискация, я принял под крылышко Института и тем самым удержал на месте прежнего владельца; если не ошибаюсь, его звали Короленко;18 он стал государственным служащим».19

Лишиться своего института, только недавно преобразованного по глубоко выношенному плану, по причине исторических потрясений осени 1917 г. было не просто жаль, а по характеру графа просто немыслимо.Опыт общения и даже взаимодействия с наступающей новой советской властью у него был значительный – во-первых, он хорошо знал наркома А. В. Луначарского и именно по его мандату был в свое время назначен директором Гатчинского дворца (на этом посту он помог бежать Александру Керенскому), а, во-вторых, прошел арест и заключение в Смольном в начале 1918 г. (вместе с «последним императором», великим князем Михаилом Александровичем), где на допросах общался с М. С. Урицким и некоторыми другими большевистскими деятелями.

Зубов писал: «После Октября все автоматиче-ски менялось: все состояния пошли на дым, дома были отчуждены. С другой стороны, в логике вещей было, чтобы эта революция, которая все обобществляла, поступила бы так же и с моим Институтом. На этой логике я и построил свой план действий. Без всяких других формальностей я смотрел на себя, как на стоявшее во главе Института должностное лицо нового правительства: я, так сказать, сам его у себя конфисковал. Я лично не видел, почему, если я работал с Временным правительством, я не могу работать с большевиками; с монархической точки зрения крамольниками были и те и другие; впрочем, монархистом я не был».

И далее: «Положение, которое я себе создал в комиссариате народного просвещения благодаря своей работе в Гатчинском дворце, и возможность во всякое время являться к Луначарскому, послужили мне и в отношении Института, а Институт, в свою очередь, служил мне предлогом оставаться хозяином в своем особняке. Я уже рассказывал, как, являясь с докладами к наркому, я завтракал за его столом и описал забавный беспорядок, царивший в этом ”министерстве”. В первые же дни, с помощью резинового штемпеля, я из клочка бумаги сфабриковал официальный документ, в котором было сказано, что именем народного комиссара просвещения Институту Истории Искусств разрешается занять все здание по Исаакиевской площади № 5 и принять его в свое управление».20

Теперь необходимо понять, где проходила граница, разделявшая научную работу института как такового с требованиями новой власти. Всерьез перестраивать его работу по так называемому «марксистскому методу» граф не собирался. Привожу его слова: «Одним из упреков, выдвинутых против меня со стороны коммунистов, было, что я в науке и преподавании не следовал марксизму. Честно говоря, могу утверждать, что не понимаю и не знаю, как это в отношении истории искусств можно сделать. Те, кто утверждают, что они проводят марксизм в нашей науке, лишь выкидывают акробатические фокусы и не искренни… Мне же претилопреподавать теорию, которую я не разделял. Что же до марксизма, который стремится объяснить всякое выражение духа, — виноват, мозга, — как надстройку над экономической эволюцией, то он в применении к художественному творчеству ставит непреодолимые трудности».21 То есть, на словах признавая новый научный метод, искусствовед и теоретик граф Зубов и не думал ему следовать. Но он сумел использовать лозунг «нового искусства» для лучшего существования и развития новых «формальных» школ в институте; проще всего здесь привести в пример всем известные декларативные работы научных сотрудников секции словесности – Бориса Эйхенбаума («Как сделана ”Шинель” Гоголя») и Бориса Энгельгарта («О ”формальном” методе»). Приблизительно в это же время сам В. П. Зубов закончил работу над теоретической книгой, которая, к сожалению, не сохранилась, и в разных документах называлась по-разному.22

В то же время молодой директор, понимая, что разработка и публикация теоретических проблем искусства неминуемо приведет к конфликту с требованиями официальной власти, сделал упор на сугубо практические программы. «Я предполагал, как только общие условия позволят, приступить к составлению критического инвентаря всех художественных памятников России; этот проект был мною задуман в первый момент основания Института в 1910 году, но мне не пришлось увидеть его осуществленным. Слишком мало времени протекло от открытия Института до начала войны 1914 года и слишком велики были трудности в первые годы революции».23 Тем не менее, ему с группой сотрудников и студентов института удалось составить «Каталог картин Павловского дворца-музея» и, по некоторым сведениям, такой же Гатчин-ского дворца, подготовить описание их архивов. «Другой задачей нашего отделения, – писал он, – было образование артели художников для писания факсимильных копий со средневековых фресок русских церквей, то, чем потом стали заниматься и другие учреждения, также и на Западе. У нас было написано много копий с новгородских фресок; не знаю, где они сейчас находятся, но после разрушения немцами новгород-ских церквей они составляют важный документ, воспроизводя в натуральную величину, в точных красках и со всеми трещинами, выпадами и т. д. состояние памятников в момент съемки, чего даже лучшая цветная фотография (как они редки!) дать не может. Кроме того, наши сотрудники работали в Новгороде, производя архитектурные обмеры церквей. В мое время была обмерена церковь Параскевы Пятницы».24

Еще одной задачей, которую поставил себе директор, было налаживание международных связей института, который с самого начала замысливался как мостик между искусствоведами России и Европы. Граф пытался наладить выпуск институтских изданий в Берлине (через бывшего ученого секретаря В. Н. Ракинта, в начале 1920-х гг. переехавшего в Германию и занятого там в книгоиздательских фирмах), и даже создать в Италии свой филиал. «Наконец, другой давний мой проект — открытие отделения Института в Италии, в Риме или в другом городе,25 — мне удалось провести на бумаге через все правительственные инстанции, но тогда это было химерой и, конечно, до фактического осуществления не дошло. Да и представил я проект скорее для того, чтобы посмотреть, до какого абсурда я могу довести комиссариат».26

Понятно, что долго вести опасную игру с советской властью, балансируя на лезвии ножа, «в весьма опасном положении, усугубленном… титулом, о котором пока что как будто забыли», было невозможно. «Мне казалось, – признавался граф, – что я комендант крепости, осажденной огромной неприятельской армией».27 В начале 1925 г. эмиграция для него стала неминуемой.

Граф Валентин Платонович Зубов оказался за границей, так же, как его довольно близкая родственница графиня Прасковья Сергеевна Уварова. И сейчас подходящий момент их сопоставить.

Графы Зубовы были с Уваровыми в своеобразном родстве – вдова графа Валериана Александровича Зубова, младшего брата екатерининского фаворита, Мария Федоровна вышла (третьим браком) за Федора Петровича Уварова. Так же, как семейство Уваровых, графы Зубовы имели поместья под Москвой (Хорошево) и во Владимирской губернии (Фетиньино, потом Ундол). Приходилось обоим также преодолевать компрометирующую репутацию предков, хотя, при ближайшем рассмотрении, многие из темных пятен биографий братьев Зубовых, как и Сергея Семеновича Уварова, оказывались несправедливым следствием «черногопиара», существовавшим во все времена.

Родство же графа Валентина Платоновича Зубова с графиней Прасковьей Сергеевной Уваровой кровное через князей Щербатовых. Их прадеды – родные братья. В равной степени родства они оба (Уварова и Зубов) находятся к известному историку Михаилу Михайловичу Щербатову и к его знаменитому внуку Петру Яковлевичу Чаадаеву. Только наследование у Зубова по женской линии (бабушка – рожденная княжна Наталья Павловна Щербатова), а у Прасковьи Сергеевны по мужской (дедушка – князь Александр Александрович Щербатов).

Итак, в 1925 г. граф Зубов и графиня Уварова в эмиграции, и, хотя оба принадлежали к одному колену рода князей Щербатовых (31-му), они находились в разных точках жизненного пути – восьмидесятилетняя графиня в Югославии дописывала очерк истории Московского Археологического общества (МАО), сорокалетнему графу за рубежом предстояло еще очень многое совершить.

Но сейчас он остался без своего детища – института, и ему нужно было заново выстраивать личную и научную жизнь.

Получилось так, что даже частная биография графа В. П. Зубова оказалась тесно связанной с созданным им институтом. Идея нового учреждения созрела во время его учебы за границей, и с первой женой – СофиейИппа – он венчался в 1910 г. во Флоренции, где вместе с друзьями изучал шедевры итальянского искусства и собирал библиотеку для будущего учреждения, одновременно его университет-ский товарищ Михаил Охотников женился на «крестной сестре» невесты. Вторая супруга графа и мать его сына Ивана – Екатерина Пенгу была «первым библиотекарем» «Зубовского» института истории искусств, а третья – Анна Бичуньская – его студенткой.

Если судить по мемуарам графа, расставание с институтом далось ему легко – «я, испорченный пребыванием за границей, в атмосфере безопасности, потерял прежнюю гибкость, сделал несколько тактических ошибок и наконец убедился, что лучшее, что мне осталось, это подать в отставку, посадив на свое место человека по моему выбору, и уехать обратно за границу. В противном случае рано или поздно я рисковал бы головой». И далее: «Сегодня я вижу, что ряд фактов, приведших к моему отъезду, был для меня благодетелен. Даже если бы мое положение не было поколеблено, через несколько лет я стал бы в решительную оппозицию действиям правительства, когда оно, в 1928 году, начало массовое разбазаривание русского художественного достояния и когда лучшие предметы музеев и дворцов стали продаваться за границу. Как я себя знаю, я начал бы громко ругаться, а чем бы это кончилось, легко себе представить».28

Но, судя по другим документам, разрыв с институтом дался его первому директору значительно тяжелее, чем об этом сообщают мемуары. Важной представляется запись в дневнике упоминавшегося главы издательства «Academia» А. А. Кроленко: после отставки первого директора тот просил «устроить ему место».29

Эпистолярий Зубова сохранилось очень мало (вероятно, корреспондентам хранить письма было опасно, кроме того, они исчезали в недрах соответствующих учреждений, как, например, после ареста сту- денткиинститута, дочери известного петербургского фотографа Иды Моисеевны Наппельбаум и т. д.). Однако в сохранившихся двух его письмах из Берлина, где он был в командировке, адресованных ученому секретарю института, Николаю Эрнестовичу Радлову, речь идет исключительно о служебных делах – потере здания на Галерной улице, капитальной реформе института («просил бы по возможности оттянуть окончательные решения до моего возвращения, которое… не может затянуться на долго. Заседайте, беседуйте, пишите докладные записки, изъявляйте всякую готовность на всяческие изменения, но дождитесь меня»), выборе нового ученого секретаря, замене главы сектора изобразительного искусства, попытке создания нового институтского издательства в Берлине, причем жизнью в столице Германии он крайне недоволен: «Буду сидеть в этом паршивейшемиз городов, в котором ни о какой нормальной научной работе думать не приходится», – и далее – «Здешние условия жизни съедают все деньги, а при этом живем впроголодь».30 Жена его сделала в конце письма шутливую приписку: «Сердечный привет. Жалею, что не осуществили прожект насчет увоза с корабля. Страна гнусная, туземцы тоже. Сплю и вижу совреспублику». Другое, недатированное, письмо тоже по поводу институтских дел, заканчивалось знаменательной фразой: «Очень много поработали и посмотрели. И-ту (Институту – Т. И.) везде сделана основательная реклама и установлен контакт. Коллеги везде принимают с распростертыми объятиями».31

Теперь же он оказался в эмиграции на положении капитана без любимого корабля, «в этом паршивейшем из городов», где нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Вероятно, именно этим объясняется творческая пауза - в 1926 и 1927 гг. ни одной опубликованной работы его неизвестно, в 1928 г. вышли две статьи, посвященные средневековой скульптуре, вероятно осколки большого труда32 на эту тему, который так и остался неопубликованным. В 1930 он работал в «Allgemeines Lexikon», подготовив в двадцать четвертый том его тринадцать статей об итальянских художниках и скульпторах, что было, кроме прочего, и способом заработка. А вот с 1930 по 1953 гг. не известно ни одной его печатной статьи (хотя находки, в принципе, еще возможны). В послевоенные годы он вернулся к преподаванию, а в начале 1950-х сблизился с русским студенческим христианским движением, в периодиче-ском издании которого опубликовал три статьи, заставляющие вспомнить о «равеннских» работах А. Уварова, посвященных сопоставлению раннего христианского искусства востока и запада, и его «Христианскую символику». Название второй статьи красноречиво – «Символика в архитектуре и убранстве западных и восточных храмов».33

Я не хочу сказать, что граф Зубов был в полном смысле слова учеником и продолжателем дела графа Уварова, сама жизненная ситуация заставляла русских эмигрантов искать пути сближения с миром, где они были вынуждены жить. Но получилось так, что намеченную тему Зубов продолжил уже на новом этапе.

С середины 1950-х гг. наступил самый плодотворный период в жизни графа В. П. Зубова. До 1957 г., более чем за семьдесят лет жизни, половина его работ оставалась в рукописях, у него вышла только одна книга, в1913 г., его докторская диссертация об архитекторе Карле Росси. За последние двенадцать лет своей жизни граф Зубов издал три книги и опубликовал на страницах «Русской мысли», которая к тому времени превратилась (или превращалась) в главную газету русской эмиграции, более двухсот статей. Тематика этих публикаций, очевидно, определялась подготовкой монографий, только часть из которых ему удалось увидеть в печати.

В 1963 г. на немецком языке в Штутгарте вышла книга графа Зубова «Царь Павел I. Человек и судьба».34 Предварительно в «Русской мысли» появились циклы статей автора на ту же тему.

Через пять лет, в 1968 г., на русском языке в Мюнхенском издательстве из печати вышли сразу две книги: «Страдные годы России» и «Карлик фаворита. История жизни Ивана Андреевича Якубовского, карлика Светлейшего князя Платона Александровича Зубова, писанная им самим. (С предисловием и примечаниями графа В. П. Зубова и послесловием Дитриха Герхардта. Мюнхен, 1968)». Их появление также предваряли публикации.

В те же годы в этой же газете автором были опубликованы циклы статей, посвященные сакральным сюжетам изобразительного искусства, свидетельствующие о глубоком интересе и серьезном подходе («Апокрифы и их отражение в изобразительном искусстве». – 1957-1958. – № 1128-1199; «Страшный Суд, Ад и Чистилище в литературе и искусстве раннего христианства и средних веков». – 1958. – № 1287-1289; «Апокрифические деяния апостолов Петра и Павла и их отображение в искусстве». – 1961. – № 1674-1686; «Апокрифические деяния Иоанна Богослова и их отображение в искусстве». – 1961. – № 1704-1714; и т. д., и т. п.). Здесь он исследовал не конкретные, как Уваров, христианские символы, но бытование мифологем. Эти публикации, результатом которых, осмелюсь предположить, должна была стать еще одна книга, вероятно связаны с важным событием биографии графа Зубова – 16 марта 1961 г., он, вместе своим другом с юных петербургских лет, искусствоведом А. А. Трубниковым, был посвящен в ложу «Юпитер». Рекомендовал его известный политический деятель, Василий Васильевич Вырубов (1879-1963). Тексты рекомендательных характеристик графа пока не известны, но недавно были опубликованы рекомендации, данные самому Вырубову, и, как мне кажется, они вполне отвечали и его неофиту. Цитирую документ, написанный Е. В. Ратнером: «Если привязанность профессора к официальной религии и к ее ритуалу можно считать неглубокой, то зато склонность его к общему спиритуалистическому миросозерцанию лежит вне всякого сомнения…»35

И Зубов, и Уваров имели предков-масонов. Масоном был отец графа Уварова Сергей Семенович, входивший в петербургскую ложу «Полярная звезда». Прадед Зубова, граф Николай Александрович, старший брат фаворита Екатерины Великой, известный участием в мартовском перевороте 1801 г. с применением золотой табакерки, как человек, близкий императрице, в масонах не состоял, равно как братья Платон и Валериан. Но четвертый брат – граф Дмитрий Александрович Зубов – этим движением явно увлекался, он состоял членом семи лож, в том числе «в степени шотландского гранда (оlu)» «Ложи Соединенных друзей» (Amis reunis), куда входили многие декабристы, А. С. Грибоедов, Василий Львович Пушкин, дядя поэта, и Петр Яковлевич Чаадаев. Племянник братьев Зубовых, также известный масон, сын Ольги Жеребцовой, Александр Александрович, кроме других титулов, значился членом-основателем этой ложи.

Знаменательно, что граф Валентин Платонович Зубов стал членом масонских объединений только в 1960-х гг. в Париже, хотя имена его друзей и бывших сотрудников «Зубовского» института значились в масонских списках еще в 1920-1930-х гг. Его решение о членстве в масонской организации как-то связано с его обращением к темам теологической символики. Параллельно в конце жизни он вернулся и к чисто историческим темам XVIII в. российской истории и одновременно на новом этапе к теоретическому структуральному анализу, но не чистой формы, а мифологического бытования образов.

Остановлюсь на последнем сюжете. После публикации мемуаров графа Зубова у автора возникла полемика с известным деятелем русского зарубежья, сочленом Зубова по парижской ложе «Юпитер», Романом Борисовичем Гулем. В своей рецензии36 на книгу Зубова он подверг критике позицию автора, который считал главным делом своей жизни сохранение культурного достояния страны. Граф писал: «Все, что я могу спасти из наследия прошлого, я спасу, буду бороться за последнюю люстру, за малейший пустяк. Я прикинусь чем угодно, приму любую политическую окраску, чтобы охранить духовные ценности, которые возместить труднее, чем людей. В течение следующих восьми лет, проведенных мною еще после того в России, я оставался верен этому решению до той минуты, когда я убедился, что мое присутствие там не может быть больше полезным».Гуль считал эту позицию беспринципной и едко назвал ее «героизмом “последней люстры”».

Между тем, чем больше проходит времени, тем сильнее эта позиция кажется предельно достойной. В одной из статей я привела факты, показывающие, что граф слишком преувеличил свою способность «приспособиться» и на самом деле не пошел ни на какой серьезный компромисс с новой властью, все ограничилось словом «сочувствующий» (коммунистам – Т. И.) в графе «партийность» и помощью Луначарского в критических для института ситуациях.

Закончить же хочу небольшой сценой из мемуаров графа Зубова. Вечером 29 октября 1917 г. директору Гатчинского дворца принесли весть, что «большевики окружают дворец и будут его обстреливать артиллерией… Первой моей заботой были произведения искусства, второй — сотрудники. Последним я велел немедленно покинуть дворец и на эту ночь искать себе пристанища где-нибудь в городе. Мне не пришлось этого повторять, они смылись в одно мгновение, кроме княгини Шаховской, женщины храброй и обожавшей сенсации; она отказалась последовать моему совету и настояла на том, чтобы остаться».37 Вдвоем граф и княгиня собрали самые ценные предметы императорского дворца и вывезли их в безопасное место. «Затем мы вернулись во дворец и стали ждать обещанной бомбардировки».38

Эта сцена представляется мне символичной. В Гатчинском дворце, из которого сбежали «представители трудового народа» в лице служащих, сидят и ждут обстрела княгиня Шаховская и граф Зубов. И еще восемь лет, находясь «в неприятельском окружении», Валентин Платонович Зубов упорно выполнял свою миссию, пока граница расколотой революцией России окончательно не отделила его от его дома, от его института, от его страны.

 

Ссылки:

1 Мемуары графа В. П. Зубова были впервые полностью опубликованы в Мюнхене в 1968 г. Текст их цитируется по недавнему комментированному изданию: Зубов В. П. Страдные годы России. – М., 2004.

2 Айналов Дмитрий Власьевич (1862–1939), историк искусства, член–корреспондент Петербургской Академии наук (1914), специалист по раннехристианскому, византийскому и древнерусскому искусству. Действительный член Разряда истории изобразительных искусств РИИИ, читал курсы «Древнерусское искусство» (1915–1916), «Русское искусство московского периода» (1917–1918 и 1918–1919), «Византийская живопись XIV и XV веков» (1921–1922), «Начало Возрождения в Италии» (1922–1923) и пр.

3 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 94.

4 Толчком к отъезду четырех студентов явились революционные события в стране в 1905 г., которые мешали нормальному учебному процессу. Подробнее см.: Исмагулова Т. Это было часом духовного рождения Института… // Знаменитые универсанты. – СПб., 2003. – Т. 2. – С. 332–350. Любопытно, что граф Зубов здесь повторил путь графа Уварова, который «окончив… курс в Петербургском университете… довершал свое образование в немецких университетах…» (Барсов Е. В. Речь на могиле графа А. С. Уварова // Незабвенной памяти графа Алексея Сергеевича Уварова. Речи, прочитанные в соединенном заседании ученых обществ. – М., 1885. – С. 74–75).

5 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 93.

6Graf Valentin Suboff. Carlo G. Giovanni Rossi architect (1775–1849), ein Beitrag zur geschichte der Auflosung de Petersburger Empire. – SPb., 1913.

7 Здесь можно привести фрагмент из опубликованной речи графа В. П. Зубова на открытии нового института: «Передавая в пользование русской науки институт истории искусств, я хотел бы изложить перед вами точки зрения, которыми я руководствовался в своей работе. История искусств не была до сих пор в России наукой самодовлеющей: ее изучали ради истории политической, ради истории быта, ради истории словесности и за редкими исключениями не сознавали ее как историю развития форм, как историю эволюции формального сознания человечества. Памятник искусства интересовал только с точки зрения его связи с обстановкой момента его возникновения, на генетическую же связь его формального содержания с памятниками эпох предыдущих и последующих не обращали достаточного внимания; другими словами, археологический, регистрирующий для целей других наук метод заслонял собою изучение живых законов эстетического генезиса. Эту то последнюю точку зрения на историю искусств я намерен положить в основу моих стремлений в институте. Кроме того, я надеюсь, что институт станет центром общения наших ученых между собой и с иностранными коллегами. Надеюсь также, что приглашением выдающихся европейских научных величин для чтения в институте докладов и лекций мне удастся поднять интерес к истории искусств вообще и направить наших исследователей на занятие эпохами, ими до сих пор не затронутыми» // Русский Инвалид. – 1912. – 8 марта (Перепечатка из «Санкт–Петербургских ведомостей»).

8 В мемуарах Зубов писал: «Отделение истории словесных искусств требует наибольших объяснений. Уже до войны 1914 года в России начал обрисовываться иной подход к литературе, чем тот, которому учили нас в школе. Интересовало не содержание, а исключительно форма. Ряд исследователей занимался этими вопросами, и мысль о создании объединяющего центра носилась в воздухе, нужен был только толчок. Однажды вечером, не помню точно, в каком году, я был у Тамары Жуковской–Миклашевской–Красиной на Пушкинской улице. Тут же был Виктор М[аксимович] Жирмунский; новорожденная дочь наркома Красина, Татарка, лежала в колыбели. Разговорились о формальном методе в литературе; я сказал Жирмунскому: ”Давайте устроим с вами отделение словесных искусств в моем институте”. Сказано — сделано: через короткое время отделение было на ногах. Я лично симпатизировал этому подходу к литературе, видя в нем родство с тем, который был моим в истории изобразительных искусств. Не будучи специалистом в этой области, я, конечно, ограничился этим первым импульсом, а затем отделение развивалось и жило собственной жизнью и не только достигло значительных научных результатов, но имело также влияние на литературное творчество того времени».

9 Котляревский Нестор Александрович (1863–1925) – литературовед, академик Российской АН (1917; академик Петербургской АН с 1909). Близок к культурно–исторической школе. Автор трудов о сентиментализме и романтизме, творчестве М. Ю. Лермонтова, поэзии декабристов.

10 Ольденбург Сергей Федорович (1863–1934) – востоковед, академик АН СССР (1925; академик Петербургской АН с 1900, академик РАН с 1917). Непременный секретарь АН СССР (с 1925–29; непременный секретарь Петербургской АН с 1904, РАН с 1917). Один из основателей русской индологической школы. Автор трудов по фольклору, этнографии, искусству Востока, России и Западной Европы, по истории буддизма и востоковедения. С 1919 сотрудник Разряда истории изобразительных искусств отдела дальневосточного искусства Российского института истории искусств. Читал лекции по истории индийского искусства.

11 Бартольд Василий Владимирович (1869–1930) – востоковед, академик АН СССР (1925; академик Петербургской АН с 1913, академик РАН с 1917). Автор трудов по истории Средней Азии, Ирана, Арабского халифата, ислама и истории востоковедения. С 1918 сотрудник Разряда истории изобразительных искусств отдела византийского и мусульманского искусства Российского института истории искусств. Читал лекции по культуре мусульманского мира.

12 Елисеев Сергей Григорьевич (1889–1975) – филолог, приват–доцент Петроградского университета, где с 1916 г. преподавал японский язык, переводчик Азиатского департамента Министерства иностранных дел. В 1920 г. бежал с семьей за рубеж, преподавал в Париже, с 1936 по 1957 – руководитель отделения дальневосточных языков Гарвардского университета. С 1957 г. снова работал в Париже. С 1917 г. сотрудник Разряда истории изобразительных искусств отдела дальневосточного искусства Российского института истории искусств. В институте с 1917 по 1920 гг. читал курсы «История японской живописи», «История китайской живописи», «История японской художественной культуры».

13 Струве Василий Васильевич (1889–1965) – востоковед, академик АН СССР (1935). Автор трудов по истории и истории культуры Египта, Двуречья, Ирана, Закавказья, Средней Азии. С 1918 г. сотрудник Разряда истории изобразительных искусств отдела древнего и дальневосточного искусства Российского института истории Искусств. В институте с 1918 г. читал курсы «Археология древнего Востока», «Искусство и археология Месопотамии», «История египетского искусства», «Скульптура Среднего царства» и др.

14 Вальдгауэр Оскар Фердинандович (1883–1935) – археолог, историк античного искусства. Высшее образование получил в Париже и Мюнхене, с 1913 г. приват–доцент на кафедре теории и истории искусств Петербургского университета. После Октябрьской революции хранитель и заведующий отделом древностей (1918–1931), член правления и исполняющий обязанности директора (1927–1928) Государственного Эрмитажа.

15 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 103–104.

16 Экземпляр издания (вместе с вклеенной статьей В. Н. Ракинта) хранится в библиотеке института. См.: Граф Уваров А. С. Христианская символика. Часть первая. Символика древне–христианского периода. – М., 1908. (Инв. № 4669).

17 См.: Исмагулова Т. Почему же все–таки «в Эрмитаже Павловской статуе обломали руки»? (Граф Валентин Платонович Зубов и дворцово–парковый ансамбль Павловска в 1920–е гг.) // Павловские чтения. Материалы V и VI научных конференций. – СПб., 2003. – С. 134–145.

18 Фамилия главы издательства – Кроленко.

 Кроленко Александр Александрович (1889–1970), директор издательства «Academia», представитель издательства «Федерация» в Ленинграде. У него сложились довольно близкие и доверительные отношения с графом В. П. Зубовым, во всяком случае, в своем дневнике (хранится в рукописном отделе Российской Национальной библиотеки. Ф. 1120) он часто упоминал о встречах и разговорах с Зубовым, которые происходили обычно в Российском институте истории искусств.

19 Зубов В. П. Страдные годы России. – С. 103.

20 Там же. – С. 98.

21 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 140–141. Трагедия второго директора института, сменившего В. П. Зубова в 1925 г., замечательного византолога и талантливого теоретика Федора Ивановича Шмидта, была именно в том, что он серьезно пытался следовать «марксистским» методологиям и рекомендациям, и по этой причине переписал (существенно исказив и испортив) главные свои теоретические работы.

23 В разных документах название книги варьирует, ср.: «Готово к печати: Понятие формальной воли и формального сознания в искусствоведении // Послужной список Причисленного к Императорскому Эрмитажу коллежского регистратора графа В. П. Зубова // Архив Эрмитажа. – Ф. 1. – Оп. 13. – Д. 293. – Л. 16 об.; Формальная воля и формальное сознание в искусствоведении. Петроград, 1917 [Автобиография] // ЦГАЛИ. – СПб. – Ф. 389. – Оп. 1. – № 102. – Л. 2 об. В некоторых источниках отмечена как изданная, см.: «В 1917 году вышла его книга: ”Формальная воля и формальное сознание в искусстве”. В статье: Ярошецкая В. Осень. 1917 год. Гатчинский дворец // Коннетабль (Гатчинская правда). – 1991. – № 178 (17139). – Л. 1.

24 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 105.

25 Там же. – С. 104.

26 Примечанием к § 4 Устава РИИИ, утвержденного Акцентром 8 сентября 1921 г., были предусмотрены иногородние отделения [Института] в Новгороде, Москве и Риме. (ЦГАЛИ. – СПб. – Ф. 82. – Оп. 3. – № 8. – Л. 65).

27 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 105.

28 Об обстоятельствах, приведших к уходу графа В. П. Зубова с поста директора, действиях ГПУ и пр. см.: Исмагу- лова Т. Д. «Страдные годы» графа В. П. Зубова на фоне «серебряного века» // Зубов В. П. Страдные годы России. – М., 2004. – С. 27–31.

29 Зубов В. П. Указ. соч. – С. 139.

30 Кроленко А. А. Институт и «Academia» (Из записных книжек 1923–1924 годов) // Российский институт истории искусств в мемуарах. – СПб., 2003. – С. 189.

31 РГАЛИ. – Ф. 2786. – Оп. 1. – № 49. – Л. 1, 1 об.

32 Там же. – Л. 3 об.

33 В том же письме к Н. Э. Радлову В. П. Зубов упоминал свой труд: «Монументальное издание итальянской барочной скульптуры в 2 тысячи таблиц» // РГАЛИ. – Ф. 2786. – Оп. 1. – № 49. – Л. 1.

34 Вестник русского студенческого христианского движения (РХД). – Париж; Нью–Йорк, 1954. – № 35. – С. 22–26.

35 Valentin Graf Zubow. Zar Paul I. Mensch und schicksal. – Stuttgart, 1963.

36 Цит. по: Платонов О. Терновый венец России. Тайная история масонства. Документы и материалы. – М., 2000. – Т. 2. – С. 467 (Прием Вырубова в ложу «Астрея»).

37 Гуль Р. Гр. В. П. Зубов. Страдные годы России. Воспоминания о революции (1917–1925). Вильгельм Финк Ферляг. Мюнхен. 1968 (157 стр.) // Новый журнал. – 1969. – № 96. – С. 281–282.

38 Зубов В. П. Страдные годы России. – С. 52.

39 Там же. – С. 53.

дата обновления: 02-03-2016