Пограничье в гуманитарной географии: конструирование и репрезентация границ в комплексных характеристиках территории и региональных

И. И. Митин (Москва)

Пограничье в гуманитарной географии: конструирование и репрезентация границ в комплексных характеристиках территории и региональных мифах

Формирующаяся в России гуманитарная география имеет дело, прежде всего, со всевозможными представлениями о пространстве и месте.1 Одним из концептуальных направлений гуманитарной географии является мифогеография.2

Мифогеография предполагает особый подход к каждому месту, его представление как палимпсеста множественных контекстов признаков (реальностей). Каждое место – это палимпсест, состоящий из множества сосуществующих контекстов – разного рода пространственных интерпретаций, оценок, представлений, образов, характеристик – имеющих вариативную иерархию. Каждый из таких пластов палимпсеста устроен специфическим образом. С одной стороны, это некая комплексная географическая характеристика (КГХ) места, построенная на основе отбора важнейших признаков места, их (кон)текстуальном «устремлении» к доминанте (главному признаку). С другой стороны, это пространственный миф, представляющий реальность места в подлинном, но деформированном виде, ориентированный на определенную целевую аудиторию и учитывающий уже сложившиеся пространственные стереотипы. Пути трансформации пластов палимпсеста обеспечиваются механизмом семиозиса пространственных мифов – их бесконечной интерпретацией на основе превращения смысла в форму и наделения новых пространственных мифов новыми смыслами.

Мифогеография пограничья может быть репрезентирована как специфическая область мифогео-графии, с одной стороны, и исследований пограничья (border studies) – с другой. Мифогеография предлагает пути не только географического описания пограничных территорий в узком смысле, но и свои специфические инструменты конструирования пограничий.

Действительно, создание КГХ пограничных территорий на основе концепции мифогеографии особенно продуктивно, поскольку именно в таких местах наиболее ярко проявляется наложение часто противоположных друг другу смыслов мест, несовпадение географических образов и пространственных стереотипов, связанное с вовлеченностью в соседние регионы и проч. Это есть мифогеография как инструмент репрезентации пограничья.

Однако более ярко достоинства мифогеографии проявляются в способности мифогеографическими средствами создать пограничье в различных местах. В каждом месте могут быть найдены специфические доминантные признаки, вокруг них могут быть по- строены особенные контексты признаков, как бы объясняющие, почему данное место в тех или иных условиях целесообразно представлять как пограничье. Это естьмифогеография как инструмент конструирования пограничья.

Пограничье как идея

Пограничье – это не только линия границы; пограничье – это не только сложная и противоречивая, специфическая полоса вокруг этой линии. Пограничье – это, прежде всего, особый смысл места, особый пространственный миф, который может витать в воздухе или может быть неуловимым призраком, преследующим пространство. Если мы соглашаемся, что пограничье не тождественно границе как линии – мы делаем ситуацию неразрешимой. Если пограничье – это полоса, по обеим сторонам которой находятся какие-то противоположные друг другу данности – то, значит, у пограничья есть границы! О каждой из этих границ можно вновь говорить то же самое, что и о первой – мы получим в результате бесконечное число вытекающих одно из другого пограничий. Этот абсурдный пример показывает особенности пограничья как идеи.

Пограничность – это чувство двупринадлежности и взаимонепринадлежности; это неизбежное наложение своего и чужого. Пограничье поэтому – это неизбежно – множественные миры. Важно подчеркнуть, что эти миры не просто сосуществуют – они соответствуют одному и тому же географическому месту – это его множественные реальности.

Это означает, что исследования пограничья нуждаются не просто во взгляде на социальную, культурную, политическую, экономическую реальности изучаемых ими объектов. Эти исследования должны, во-первых, обращать особенное внимание на специфические пространства представлений, пространства восприятий и воображений – ибо только в них может быть сформирована пограничность-как-идея. Во-вторых, исследователям пограничья необходим некий интегральный взгляд, который позволил бы создать однажды целостную «картинку» множественных реальностей пограничья – иначе как же идентифицировать собственно пограничье?

Так можно обосновать актуальность двух мифогеографий пограничья.

Два пограничья гуманитарной географии

Мифогеография как инструмент презентации и репрезентации территории любого ранга подходит к любому месту. Если мы говорим о мифогеографии пограничья, нам необходимо определить, что есть пограничье и какова специфика этого объекта для мифогеографии. Следует – с известной долей условности – выделить два пути выявления пограничья, очевидные при обращении к процедурам географического районирования.3

При районировании снизу (при таксономиче-ском – в большей степени; при функциональном – в меньшей) может актуализироваться необходимость выделить специфический район пограничья с особенными, уникальными признаками, отличный от других. Скорее всего, это будет индивидуальный район.

При районировании сверху на этапе перед делимитацией и снятием периферийности возникают особенные районы пограничья. В случае таксономического районирования – это периферийные зоны «двунепринадлежности» (своеобразного placelessness). В случае функционального районирования – наоборот – это зоны «двупринадлежности», взаимного пересечения сфер влияния узловых точек, территории наложения узловых районов. Процедура районирования сверху предполагает условное уничтожение этих ареалов, однако сам ход этой процедуры позволяет на промежуточном этапе очень четко выделить именно пограничье как район, уникальный по неоднозначности признаков, смешению свойств.

Выделению пограничья – как граничного района – может способствовать и сама конфигурация границы. Самый высокий коэффициент извилистости соответствует особому типу т. н. каемчатой границы, которая предполагает неизбежное выявление граничного района.4

Очевидно, что два способа конструирования пограничья, показанные нами на примерах процедур районирования сверху и снизу, на самом деле интуитивно понятны и могут быть обоснованы также и в категориях философии и/или культурной антропологии и этнографии. В первом случае мы имеем дело с выявлением особенной ситуации людей пограничья, особенного места со специфическими признаками, не похожими наокрестные. Исследователь вдруг наталкивается на диковинную5 ситуацию, которую осмысляет как специфический «продукт», сформировавшийся как результат длительного и сложного переплетения разнохарактерных признаков. Это – «пограничье снизу». Во втором случае имеет место ситуация, когда намеренно отыскивается территория между двумя или несколькими центрами, на границе сфер влияния, зон интересов, ареалов тяготения. Такое место осмысляется как территория дву(не)принадлежности.6 Это – «пограничье сверху». Оба типа условны и идеальны, и оба – предполагают доведение процедур создания пограничья до абсурда.

«Пограничье снизу», с точки зрения географии, есть везде. Суть настоящей КГХ – поиск уникальности каждого места, его специфики. «И в положении, и в природных условиях, и в исторических судьбах, равно как и в современном хозяйстве страны, берется особенное, именно для нашей страны специфическое, выделяющее ее из ряды других стран. Того, что есть везде, в географии не должно быть нигде».7 Всякое место уникально – значит, всякое место в своем роде пограничье. Вопрос, который актуализируется в этом случае – «между чем и чем?»; значит, стратегия изучения «пограничья снизу» – экстравертна.

«Пограничье сверху» в результате районирования может быть опять-таки выделено везде. Всякое место для какого-то другого (как правило, меньшего масштабного ранга) является центром; значит, можно найти зоны пересечения этих условно взятых центров практически в каждом месте. Модельной ситуацией можно назвать конструкт «Минск-как-пограничье». Если мы говорим о специфических пространствах белорусско-российского, с одной стороны, и белорусско-польского, с другой стороны, пограничий – значит, существует граница между ними, зона «двунепринадлежности» – судя по всему, именно в окрестностях Минска. В этом случае актуализируется вопрос совершенно другого свойства – «а что это за пограничье?»; значит, стратегия изучения «пограничья сверху» – интравертна.

Разделение сущности ситуации пограничья на два случая – это, конечно, условность. Она необходима для того, чтобы, во-первых, указать на абсурдные пределы игр с пограничьем и, во-вторых, наоборот, на продуктивность привлечения к гуманитарно-географическим исследованиям концепта пограничья.

Мифогеографии пограничья

Мифогеография пограничья – это не концепция, это инструмент. Его можно прилагать к тому или иному месту с определенной целью – и прилагать, как минимум, двояко. Мифогеография позволяет снять «предельность» ситуаций пограничья (сверху и снизу), интуитивно установить некие конвенциональные рамки, в которых обращение к идее пограничья целесообразно.

В гуманитарно-географических исследованиях наиболее часто обращение к «пограничью снизу». В самом деле, в огромном количестве мест вдруг находишь какие-то специфические черты, ни на что не похожие, уникальные – особенно, если прибегаешь к синтетическому пути, к комплексности, упор на который и делает мифогеография. Расширение этих мифогеографических исследований отдельных деревень, сел, городов и регионов – очевидно направлено вовне. Мало просто обозначить Олонец как пограничье Руси и Севера;8 надо найти ту Русь и тот Север, которые пересекаются в Олонце. Эта задача – перехода от места к району – созвучна задаче перехода от индивидуального сознания к групповому и массовому. В случае пограничья она осложняется заведомо известной и артикулируемой множественностью районов (сознаний); поэтому решение ее упрощается именно концептуализацией множественности и отдельного места, предпринимаемой в рамках мифогеографии.

Интересна менее частая ситуация возникновения в гуманитарной географии «пограничья сверху». Анализ пространственно выраженной дихотомии – например, избитая пара «Москва – Петербург» – как правило, не предполагает поисков пограничья между ними, зоны дву(не)принадлежности, лежащей, по крайней мере, в мифогеографическом плане, между ними. Стратегия направлена «вовнутрь» и «вниз» – к отдельным местам, к поискам в пределах Москвы – петербургских дворов и открытых площадей; в пределах Петербурга – московской эклектики и поспешности. Обратный переход – от района и идеи, в нем выраженной, к микромирам мест и местечек; т. е. от массовых стереотипов – к индивидуальным (само)сознаниям – это есть путь самой географии: к выявлению специфики малых мест.

Немного иначе возникает специфический вид «пограничья сверху» – своеобразное пространство за пределом. По И-Фу Туану, это особенный тип мифических пространств, часто возникающий не только в традиционных обществах, но и в современности в повседневной жизни. Это вид суть пространства незнаемого, которые окружают известное нам (обитаемое) пространство. Его просто представить: «Когда мы пытаемся представить, что лежит по ту сторону горной цепи или океана, наше воображение конструирует мифические географии, которые могут в малой степени соотноситься с реальностью»9 (перевод мой – И. М.).

Актуализируется специфический переход в географии от отдельного места – к ареалу10 – и обратно к отдельному месту (уже названный однажды диалектикой пространства и места).11 Это бесконечная цепочка восприятий и воображений, взаимодополняющих друг друга, создающих множественные контексты-реальности мира. Это перманентный переход через границу и осознания себя-на-границе.

Значит, «пограничье сверху» и «пограничье снизу» неизбежно связаны между собой – в силу собственных стратегий исследований. Одно переходит в другое и наоборот. Где-то между, посредине, на границе – возникает тот самый специфический мир множественных реальностей пограничья, которыми и призвана заниматься мифогеография пограничья.

Как соотносятся два блока двойственности, заложенные в мифогеографии пограничья?

Сам процесс возникновения пограничья снизу обусловливается его конструированием. Факт выявления пограничья снизу есть результат его конструирования в том или ином месте. Однако в уже выявленном и обоснованном пограничье снизу возможна актуализация задачи его повторной репрезентации. Таким образом, уровень устойчивости есть критерий, служащий фактором легитимации возможности репрезентации пограничья снизу.

Что касается пограничья сверху, то оно также есть акт конструирования пограничья, однако, простейший, предусматривающий априорное задание двух макрорегионов, пересекающихся в данном месте. Для пограничья сверху наиболее актуальна задача репрезентации. Это обусловлено тем, что это пограничье не наделено пограничностью-как-идеей, его палимпсест не насыщен пространственными смыслами, егопограничность как доминанта названа, но не объяснена.

Таким образом, в мифогеографии пограничья постоянно сменяют друг друга конструирование и репрезентация пограничья, а пограничья сверху и снизу также могут быть неустойчивыми и сменять друг друга. Это свидетельствует о том, что это только концепты, продуктивные для осмысления самой мифогеографии пограничья, для объяснения реальных процессов постоянного обогащения палимпсестов множественных реальностей мест. Истинные же пограничья существуют сами по себе в культуре и пространстве – ими-то и интересуется мифогеография пограничья.

Елец как пограничье

Елец (Липецкая обл.) – город, на первый взгляд, ничем не примечательный и не известный. В такой ситуации остается апеллировать к содержащим его пространствам. И именно это объемлющее Елецкий край пространство – специфично. Елец лежит посредине лесостепной зоны, в сердце русского подстепья. Пространство подстепья – экотон, не только граница природных зон, но и пограничье смыслов, идей, стремлений. «Ни гор, ни рек, ни озер, ни лесов, – только кустарники в лощинах, кое-где перелески и лишь изредка подобие леса, какой-нибудь Заказ, Дубровка, а то все поля, поля, беспредельный океан хлебов. Это не юг, не степь, где пасутся отары в десятки тысяч голов, где по часу едешь по селу, по станице, дивясь их белизне, чистоте, многолюдству, богатству. Это только Подстепье, где поля волнисты, где все буераки да косогоры, неглубокие луга, чаще всего каменистые, где деревушки и лапотные обитатели их кажутся забытыми Богом», – читаем у И. Бунина.12 Дальше, на юг – степи, изобилие полей и садов, татаро-монгольские орды. Здесь же, вокруг Ельца – крайняя точка соприкосновения этого иного мира с Русью и Европой: черноземы; разросшиеся овраги (описанные Пришвиным); сведенные леса, ставшие заповедными уголками… До Ельца дошел Тамерлан и повернул назад. Где-то на уровне Ельца заканчивалась область последних оледенений.

Экотон Елецкого Подстепья специфичен еще и тем, что здесь уже есть южные просторы. Нет Малороссии, теплого ветра, хитросплетений сел Слобожанщины, огромных станиц Дона – но есть уже раздолье не-европейское. Вот особенная черта, способная «поднять» Елец с карты «размазанного» пространства Подстепья! Каждый объект, каждое возвышение, каждый изгиб реки – должен быть особо отмечен, должен стать выдающимся, значимым, заметным. Так и возникает город Елец. Это, кстати, помогает провинциальному Ельцу по-особому осмыслить свое положение: пусть и захолустного города, но выделяющегося как раз этой отстраненностью, открытостью… Как и подобает провинциальному городу, Елец гордится своими незаметными подвигами – это и разворот Тамерлана («Елец спас Москву»), и Елецкая наступательная операция в годы Великой Отечественной войны, и слова «Мы из Ельца!» на стенах рейхстага, и первые в России элеватор и железнодорожное училище. Елецкое пространство должно быть ярко маркировано, структурировано, проработано до мелочей – это особенность провинциального города в пограничном Подстепье.

Елец начинается с особой точки под Введен-ским спуском. Только не надо подходить слишком близко, надо отойти еще чуть назад, на левый берег Ельчика – и вот оно, начало Ельца, его метагеографический исток. Где-то здесь была битва с Тамерланом, долгое кровопролитное сражение. Где-то здесь – и только здесь – можно увидеть весь Елец, выбрать свой Елец, объять его единым взором. Точка бифуркации, даже не просто исток.

Первое направление, которое само так и напрашивается – на юго-запад и вверх. Через Ельчик. Вверх по Введенскому спуску. Крутой склон. Вверх – Введенская церковь, куда приходили все елецкие гимназисты, учителя и ученики – И. Бунин, В. Розанов, М. Пришвин… По Введенскому спуску – подъем отсюда к городу, уже не просто в Елец, а именно к городу. Подъем – по левой стороне улицы тянутся налепленные дома с неправильной планировкой улиц – «нижний мир» под собором. Прямо вверх – Введенская церковь, дом схииеромонаха Нектария, дом, где квартировал в Ельце Розанов. И венец этого подъема вверх, к духовному высокому миру, к городу – собор.

Собор – переломная точка. Вход в город. Снизу вверх к собору – это подъем от битвы с Тамерланом, от Дикого Поля, от неразберихи стихийно возникших кварталов – к высокому, к городу, к запланированному и намеренно созданному, к цивилизации, к духовности, к осмыслению.

Город над собором – особый мир. Сохранившиеся целиком кварталы застройки XIX в. по красной линии улиц еще екатерининских планов. Даже новые небольшие дома, реконструированные старые – не нарушают ландшафта. Он устойчив, сообразен, гармоничен. Улицы аккуратно ориентируются на свои храмы. Елецкий «Арбат» - улица Мира / Торговая – так и не стала настоящим центром – осталась просто улицей, через которую уж наверняка пройдешь, на которой есть несколько хороших продуктовых магазинов. Такая обычная улочка – а глазу-то зацепиться не за что. Пожалуй, этот мир тоже ориентируется именно на собор. Он проглядывает из дворов и двориков, из боковых улиц. Но есть в нем и что-то свое, подчеркнуто купеческое, городское, гражданское.

Точка знания, света, осмысленности – гимназии. Точка особой городской ситуации – пожарная каланча. Явная альтернатива православному Ельцу – своя визуальная вертикальная доминанта. Чисто светская. Чуть ли не первая окрест. Важно, что и она по сию пору выполняет свои изначальные функции: здание по-прежнему занимают пожарные.

Собор – еще и знаковое место, символ елецкого фронтира, воплощение пограничья. Собор – на границе Руси и Дикого Поля; но еще и – на границе купече-ского города и нижнего мира склона; на границепрофанного мира от Красной площади вверх и сакрального мира Введенского спуска; на границе города вообще и слободского Ельца.

На севере города это пограничье еще прослеживается полосой – за новым корпусом университета, за театром, к западу от Бабьего базара. Постепенно город спускается вниз, становится все больше слободой, улицы становятся шире, а проезжая их часть уже. Только не найти выразителя этой идеи – уж слишком незаметен этот переход, он потаенный, здесь – потаенный Елец. Может быть, его знаки надо искать в елецких полумифическихподземельях, в овраге на берегу Ельчика, у Христорождественской церкви, на резком спуске улицы Ленина к Знаменскому монастырю. Где-то здесь затаилось еще одно знаковое место – потаенный Елец. На границе с другим Ельцом – городом слобод.

Теперь, наконец, второй путь. От моста на Введенском спуске – и снова вверх, но уже не в город. В поле, в подстепье, в слободы, символизирующие свободу. А, с другой стороны, наоборот, замкнутые миры, закрытые. Мир слобод – противоречив.

Самый яркий их выразитель – Знаменский Каменногорский монастырь. На горе и под горой одновременно. Большая его территория занята частной застройкой. Знаменский монастырь – еще один центр духовности Ельца – Ельца как духовной столицы Черноземья – и выразитель закрытого мира, мира тихой провинции, уединения, умиротворения. Очень сакральный мир. Подмонастырская– самая закрытая, самая обособленная слобода.

Рядом с ней – Черная слобода, попасть сюда из монастыря весьма сложно. Слободы формируют автономный мир, будучи проводниками от города к подстепью. Последнее вторгается в Елец между слободами, оврагами. У Черной слободы оригинальная древовидная структура, от города на север, вдоль главной улицы. Центрирование пространства слободы – линейное, за счет главной улицы, за счет системы визуальных доминант-ориентиров (храмов). Ориентация эта – на город. Черная слобода жестко отграничена от города и в крайней степени от него зависима.

В Ламской слободе нет знаковых точек – много пустых пространств. Ламская – пространство-ресурс, елецкая Азия. В Ямской – тоже нет; это Елецкий юг. Пирамидальные тополя – как будто попадаешь в небольшой донбасский городок.

Стягивает воедино эти две слободы третья – Аргамачья. Эта слобода – источник разнообразия, исток диверсификации других слобод. Здесь есть и южные мотивы Ямской слободы, но при этом все Аргамачье четко завязано на город – подобно Черной слободе. Порой Аргамачьи улицы даже напоминают «сельскость» окраинной елецкой слободы – Ольшанца. Вдруг возникающая площадь у магазина напоминает о Стрелецкой слободе. Здесь есть всего понемногу от каждой из других слобод – но есть и собственное лицо, неповторимое. Дома поднимаются по волнистому в плане склону вверх. Не как в Монастыре или в Черной – а именно волнами, образуя тропинки вместо улиц, формируя рукотворные террасы, странные дворы, мир крыш и заборов, южные закоулки, огороженные песчаником…

Создается действительно специфический мир Аргамачьей слободы. Аргамачья – свой мир в смысле структуры. Из этой структуры может родиться и особый мир города в Ельце, и идея органичного перетекания его в слободы… и особое очарование, ждущее своего Бунина или Пришвина. Структура Ельца – здесь, в Аргамачьей слободе.

Эта оппозиция Аргамачьей и города, а по сути слободы и города, раздолья подстепья (Дикого Поля) и города (купеческого, торгового, духовного центра) – и породило начальную точку Ельца между Собором иАргамачьей. И высветила ярко и идею пограничья, столь явную для Ельца, видимую почти во всех его знаковых точках… Не просто духовный центр, город Бунина, не просто органичный культурный ландшафт купеческого города, не просто множество особых миров слобод – а еще что-то между. На этом экотоне, на этом фронтире – Елец, будто и правда хранимый, оберегаемый и оберегающий. Он рождается где-то здесь – и неизбежно возвращается сюда же.

Касимов как пограничье

Касимов (Рязанская обл.) – город, в каком-то смысле обманывающий ожидания. Старинный, патриархально провинциальный, сохранивший старину в первозданном виде городок с ярким вторжением татарского… такого городка нет здесь.

Вообще очень многие касимовские мифы имеют своими означающими прошлые артефакты, не имея современных реальных «питающих миф» конструктов. Касимов – столица Мещеры. Вообще столица –Касимовского царства/ханства. Не просто Касимов (татарский дискурс) – Городец Мещерский (русский дискурс). Однако, мещерскость (в смысле К. Паустовского) должна предполагать патриархальную русскую провинциальность, идею убежища (кстати – от татар)… это леса, где Русь укрывалась от татарских набегов – кажется, так у Паустовского. Нет этой покойности, покровности (Богородичности, значит) в Касимове.

Касимов как город, вернее, скорее – как множественные реальности воспринимаемого и интерпретируемого города – странен. И эта странность, видимо, безусловна и очевидна. Странность города создает его образ: на контрастах, на противоречиях. Может быть – на обманах и потаенных, намеренно затерянных смыслах.

Казалось бы, яркие образы Касимова, которые должны бы сложить целостные пласты-реальности города – очевидны: татарский город, мещерский город, окский город. Однако ни одному из этих архетипиче-скихобразов не находится полноценных черточек, признаков в современной жизни города.

Число татар сокращается, да и вся городская среда исключительно русская; две мечети и татарское кладбище – как бы скорее исключения, вернее – дополнительный шик русскому городу. Как татарские ворота у русских домов, видоизмененные, приспособленные под повседневные нужды, замененные местами уже на металлические. Мещера не вступает в город. Только внешний образ города может быть мещерским. Касимовпоявляется как долгожданный город после лесов Мещеры. Начинается органично – как одна из деревень – а вырастает в целый город. Изнутри, из сегодняшнего Касимова, Мещера практиче-ски незаметна. Только если отойти к северо-западной окраине, к берегу Сиверского оврага – то за ним, окайм-ляя эксклавный райончик Сиверка, вдруг встает стена соснового бора. Вдруг город сужается, заканчивается, сводится к полоске спускающейся дороги в Сиверку и мостику – пешеходному, в два раза уже самой дороги. Уступает место оврагу. Сиверский овраг обозначает край города, границу, выход в Мещеру. Дальше за ним – уже что-то другое.Пожухлая трава по склонам, петляющая пересохшая речушка, за оврагом – сосны, сосны, сосны, темная полоса, лес. Совсем другой простор с другой стороны – с окской. Там, за Окой – получается, кстати, что именно она суть южная граница города – бесконечные поля, иногда всхолмленные, но открытые, не лесные уже. Дыхание лесостепи, юга, а, значит, еще большего простора. Однако самому Касимову ближе северный, лесной простор.

Окский и Заокский простор, потаенная ширина мещерского леса – приготовляют почву для специфического касимовского городского пространства. Пространству, которому свойственны широта, отчасти – пустота, потаенность (значит, много-смысленность).

У Касимова, без сомнения, есть четко выраженный центр. Это и не ареал, и не площадь, и не линия. Это площадь плюс линия. Советская площадь и начало Советской улицы. По этой линии располагается специфическое касимовское «зеркало» – месторождение его двойственности.

Восточная часть города совсем не похожа на западную. Можно, постепенно поднимаясь от Оки вверх по террасам, всякий раз находить серьезные различия, контраст, преломление городского мифа.

Набережная, в прямом смысле этого слова – та самая парадная, петербургская и оттого отчасти искусственная часть центра, начинается от Рязанского спуска и идет вверх по течению Оки. Вниз – тоже вроде как Набережная. По ней стоят дома, выходящие окнами на реку. Только перед ними – вместо прямого полотна дороги и выложенного кирпичиками тротуара – заросли ив, чаща или иногда небольшая терраска с тропинкой или неуверенной дорогой. Набережная преломляется с запада на восток, сверху вниз по Оке. Превращается внизу постепенно в берег, в заросли вместо прогулочной аллеи. Вниз – в Азию, на Восток.

Западная часть Касимова начинается с воды, с реки, с Оки. С Набережной, строгой, вычурной, европейской – вот уж действительно по-западному. И дальше все время город – а ведь он однозначно развивается вглубь от реки – пытается этот уровень поддержать, держать взятую набережной планку. Но удается это только на Советской. Все остальное – правильная планировка (да и та порой не выдержана) с «недогородским» наполнением. Эта нормальная ситуация тут режет глаз: налицо «деградация» по сравнению с набережной, с исходной точкой. Воду было нелегко одолеть, оседлать – и взят такой старт, который впоследствии выдержать не удается. Отсюда – маргинальные замкнутые миры поселка фабрики, потом перехлестывающиеся в выселки поселка Сиверка. Отсюда зарастающие площади и улицы. Именно поэтому создаются локальные общественные полюсы притяжения, точки сосредоточения: как, например, у кинотеатра «Родина».

Восточная часть города замкнута, закрыта, просто не представлена у реки. Она начинается с леса, с Мещеры, вырастает из болота. Все же больше уже не с воды, а с леса. Вдруг какие-то участки начинают осваиваться: сначала отдельными домушками и сарайками, потом гаражами, потом и улицами, которые пытаются свить – не всегда поначалу успешно – прямо-угольную сетку города. Вырастает пространство формирующихся площадей – улиц, которые еще ждут своего часа, чтобы быть заасфальтированными – они еще просто совсем недавно «вышли» из леса. Апогей городского духа здесь – не в начале пути, а к концу, в месте логичного завершения города, перед бровкой долины Оки, вдоль Октябрьской улицы – там, где стоит старейшая в Касимове Богоявленская церковь и где когда-то был Городец. Дальше город, поднимаясь от леса – как бы «еще не дошел».

В Касимове-двойственном можно искать еще много диполей: севера и юга; пространств за городом с двух сторон (получая исконную дихотомию лес/вода или новые лес/лесостепь, внутрь/вовне). Важно, что можно смотреть на Касимов из-за Оки. Видеть, как он возникает, смотрит на реку лицом (правда, это только с запада), поднимается, растет от реки, питаясь ее соками. А можно – с оврага речки Бабенки или с холма Старого Посада. И видеть, как из оврага, со склона пологого холма вдруг постепенно выкристаллизовывается город. Сложно увидеть только серединку, точку, разверзанную этими векторами. Наверное, где-то в районе русского кладбища, стадиона и Успенского оврага – хотя точно тут сказать не удается. Прячется. Все-таки потаенный город Касимов. И овражный. Овраги – вот сила, которая преодолевает все теоретически созданные выхолощенные векторы леса и воды. Город во власти оврагов. Вокруг оврагов – Обовражье.

И если в оврагах – просто свои перетекающие из одного оврага в другой домашние и естественные миры, то в Обовражье – есть различия. На западе – окский Петербург, периферия, с «показным» лицом – Набережной и Советской. На востоке – незаметно возникающая провинция, такая незаметная, только с живописными холмами, спрятанной от берега церковью и – вдруг – минаретом.

В сочетании периферии и провинции очарование Касимова, необычность, уникальность, изюминка. Это не центр Нижней Оки и не столица Мещеры. Это тихий уголок, медвежий угол с такими разными мирами, которые надо исследовать, по которым надо бродить, в которые надо возвращаться. Остается понять только, надо ли тут – быть.

Касимов – специфическое пограничье. Пограничье его не столько в столкновении и «закручивании» леса и воды, Оки и Мещеры; не столько в дифференциации Запада и Востока, которую можно было бы и опровергнуть, прибегнув к другому исходному материалу (означающим мифа)… В Касимове пограничность – это идея; и доминанта касимовского пространственного мифа – именно это особенная пограничность-как-идея.

Ссылки:

1 Митин И. И. Комплексные географические характеристики. Множественные реальности мест и семиозис пространственных мифов. – Смоленск, 2004.

2 Митин И. И. На пути к мифогеографии России: «игры с пространством» // Вестник Евразии. – 2004. – № 3. – С. 140-161.

3 Шувалов В. Е. Некоторые подходы к систематизации типов и способов районирования // Проблемы территориальной организации производства и расселения в урбанизированных районах. – Свердловск, 1988. – С. 13-21.

4 Шувалов В. Е. Географическая граница как фактор районообразования // Географические границы. – М., 1982. – С. 33-38.

5 Оскольский А. А. Гомологии в ботанике: опыт и рефлексия // Труды IX школы по теоретической морфологии растений «Типы сходства и принципы гомологизации в морфологии растений». – СПб., 2001. – С. 100-118.

6 Каганский В. Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. – М., 2001; Родоман Б. Б. Территориальные ареалы и сети. Очерки теоретической географии. – Смоленск, 1999.

7 Баранский Н. Н. О связи явлений в экономической географии // Баранский Н. Н. Избранные труды: Становление советской экономической географии. – М., 1980. – С. 160-172.

8 Митин И. И. Комплексные географические характеристики… - С. 110-119, 124-129.

9 Tuan Yi-Fu. Space and Place. The Perspective of Experience. – Minneapolis – London, 2002. – Р. 86.

10 Johnston R. J. The world is our oyster // Transactions of The Institute of British Geographers. New Series. – 1984. – Vol. 9. - № 4. – P. 443-459.

11 Merrifield A. Place and space: a Lefebvrian reconciliation // Transactions of The Institute of British Geographers. New Series. – 1993. – Vol. 18. - № 4. – P. 516-531.

12 Бунин И. А. Жизнь Арсеньева // Бунин И. А. Собрание сочинений: В 6-ти тт. – М., 1988. – Т. 6. – С. 15.