поиск по сайту
Автор: 

А. С. Кручинин (Москва)

 

НА ГРАНИ ЖИЗНИ И СМЕРТИ: «ЭМИГРАЦИЯ» И«ВОЗВРАЩЕНИЕ»  ГЕНЕРАЛА Я. А. СЛАЩОВА-КРЫМСКОГО (1920–1921) 

 

Применительно к биографии одного из видных военачальников белого движения, генерала Якова Александровича Слащова (приказом барона П. Н. Врангеля за заслуги по обороне Крыма в 1920 г. удостоенного почетного именования «Слащов-Крымский»), как и многих его соратников по борьбе, трудно говорить об «эмиграции» в общепринятом значении этого слова. Покидая русскую землю и отплывая 2/15 – 4/17 ноября 1920 г. из крымских портов к «чужим берегам», многие из них вовсе не считали произошедшее началом тягостной эмигрантской эпопеи, которой предстояло затянуться на долгие десятилетия. «Мы, офицеры, думали, что выезжаем из Крыма для того, чтобы предпринять десант на территорию России», – свидетельствует фронтовик-артиллерист;1 не чужды подобным настроениям были и иные представители высшего командного состава, – так, начальник штаба 2-й армии генерал П. А. Кусонский уже после погрузки на суда убеждал Врангеля: «Ваше превосходительство, я уполномочен командующим армией просить вас н е р а з о р у ж а т ь с я (разрядка первоисточника – А. К.) в Константинополе. Я верю в настроение казаков... Я вас покорнейше прошу, я вас умоляю! Вы не можете себе представить, какое бодрое, боевое настроение царит среди донцов. С такими солдатами, с таким настроением мы можем и будем чудеса делать... Я в этом убежден. Ведь до сегодняшнего утра мы и не думали грузиться»;2 и первым среди генералов, несмотря ни на что не желавших складывать оружия, был генерал Слащов.

«Лично видел части на фронте – вывод: полное разложение, – телеграфировал он Врангелю 30 октября/12 ноября, состоя в это время в распоряжении командующего 1-й армией генерала А. П. Кутепова. – Последний приказ о неприеме нас союзниками (имеется в виду официальное правительственное сообщение от того же числа: «Совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных».3 – А. К.) окончательно подрывает дух. Выход следующий: из тех, кто не желает быть рабом большевиков, из тех, кто не желает бросить свою Родину, – сформировать кадры Русской Армии, посадить их на отдельные суда и произвести десант в направлении, доложенном Вам мною еще в июле месяце и повторенном в моих докладах несколько раз. Колебанию и колеблющимся не должно быть места – должны идти только решившиеся победить или умереть».4 Упомянутый десант, речь о котором шла, в частности, в первой половине сентября и который был повторно предложен Слащовым Врангелю 16/29 октября, судя по всему, должен был иметь целью захват плацдарма «в Одессе или в устьи Буга» с переносом зимней кампании 1920/1921 гг. на материк,5 однако проекты Слащова были решительно отвергнуты главнокомандующим.

«Генералу Кутепову. Передайте генералу Слащову: желающим продолжать борьбу предоставляю полную свободу, – отвечал Врангель. – Никакие десанты сейчас, за неимением средств, не выполнимы. Единственный способ… оставаться в тылу противника, формируя партизанские отряды. Если генерал Слащов решится на это – благословляю его на дальнейшую работу».6 Уязвленный нежеланием главнокомандующего переговорить с ним по прямому проводу и подозревающий, что причина – в фальшивом сообщении от имени Слащова о якобы одержанной им на фронте победе, Яков Александрович попытался прояснить ситуацию: «Глубоко оскорблен тем, что даже могли подумать, что я отправил телеграмму, подобно (подобную – А. К.) расклеенной на улицах… Прошу либо доверия, либо военно-полевого суда. Я же буду спасать Родину или умирать», 7 – но ответа не получил; Врангель же, в своих «Записках» с иронией процитировав приведенную выше телеграмму, с не меньшей иронией комментировал ее: «Ночью генерал Слащов прибыл в Севастополь, пытался меня видеть, однако я его не принял. “Спасать родину или умирать” он видимо уже раздумал и поспешил погрузиться на ледокол “Илья Муромец”».8

Если Врангель пытался этими словами создать у читателей впечатление, будто Слащову не хватило мужества, – подобную инсинуацию нельзя охарактеризовать иначе, как неуместную в отношении человека, прославившегося еще на мировой войне и заслужившего восторженный отзыв непосредственного начальника: «Нельзя сказать, чтобы ему везло: он был шесть раз ранен и один раз отравлен газами (по свидетельству послужного списка, пять раз ранен и дважды контужен; в гражданскую войну добавились еще два ранения9 – А. К.); но это его нисколько не меняло. Скобелев говорил, что нет человека, который не боялся бы опасности, и что храбрость состоит в умении владеть собою и сохранять способность “смотреть” и “видеть”, “слушать” и “слышать”. Я[ков] А[лександрович] обладал этой способностью в такой превосходной степени, что по временам казалось, вопреки мнению Скобелева, что он не понимает опасности. Думаю, что он ее отлично понимал, но при этом обладал несравненным даром самообладания».10 В то же время репутация человека эксцентричного, взбалмошного или даже не вполне нормального, закрепившаяся за Слащовым, казалось бы, вполне соответствует приведенной выше цитате из «Записок» главнокомандующего, позволяя предполагать в «генерале Крымском» резкие перепады настроения – задумал и «раздумал». В связи с этим уместен вопрос, существовали ли рациональные, а не эмоциональные побуждения, которыми мог руководствоваться генерал, принимая решение неоспоримой важности, в определенном смысле слова балансируя на грани жизни и смерти?

Прежде всего следует все же заметить, что само по себе решение остаться в Крыму для продолжения вооруженной борьбы вовсе не должно было восприниматься Слащовым как самоубийственное. Имея богатый опыт партизанских действий, о котором даже недоброжелательно настроенный современник, невольно впадая в панегирическое преувеличение, скажет вскоре: «В компании четырех таких же a tout faire (способных на все, сорвиголов – А. К.) восстал он против всей России и сумел поднять Северный Кавказ»,11 – Яков Александрович не только приобрел соответствующие навыки, но и мог проникнуться немаловажной для военного человека верой в благосклонность судьбы, не раз позволявшую выйти из по-видимому безнадежных ситуаций. Приняв «благословение» Врангеля, он, вероятно, пытался бы осуществить план, разработанный еще весною 1920 г. на случай вторжения большевиков на полуостров: «Засесть в горах Карасу-Базар с тем, чтобы висеть на флангах и тыле обоих [операционных] направлений (Керчи и Севастополя) и тем дать возможность спокойно произвести эвакуацию, после чего броситься на Перекоп и появиться на Украйне».12

Примерно по тому же рецепту (возможно, избранному независимо) поступил, достигнув определенного успеха, полковник Новиков, отказавшийся грузиться на суда, поскольку на них не хватило места для всех его подчиненных. «Прощаясь с ним, генерал Врангель… произвел полковника Новикова в генералы, сердечно попрощался со всем отрядом, пожелал счастливо выйти из создавшегося положения, – рассказывает эмигрантский историк. – Этот отряд, в общей суматохе и неразберихе, уйдя сначала в горы, вскоре спустился с них и в виде (под видом – А. К.) отряда красной конницы через Перекопский перешеек пробрался в Таврию. Партизаня, отряд направился к румынской границе, по дороге уничтожая советы и расстреливая комиссаров, в надежде перейти через границу в Румынию» (надежды не сбылись, и отряд в конце концов был все-таки уничтожен).13

Не забудем, однако, что целью Новикова, как явствует из приведенного повествования, было скорее спасение жизней тех, кто заведомо не получил возможности эвакуироваться из Крыма и мог считать себя обреченным, в то время как Слащов настаивал на продолжении активных боевых действий во имя прежней цели – освобождения России от большевизма. При этом отказ Врангеля предоставить ему поддержку («никакие десанты не выполнимы», – а, значит, армия эвакуировалась бы, оставив «партизанские отряды» в одиночестве) фактически лишал глобальный план Якова Александровича всякого смысла, превращая широкомасштабную операцию стратегического уровня в сравнительно мелкие диверсионные действия с довольно сомнительною перспективой.

При рассмотрении переживаний и мотивов, руководивших Слащовым в те дни и часы, нельзя упустить и еще одно. Давняя неприязнь, питаемая им к генералу Г. И. Коновалову (с марта 1920 г. занимавшему постгенерал-квартирмейстера штаба главнокомандующего, будучи одним из главных творцов стратегии Русской Армии), к моменту эвакуации, похоже, переросла в убежденность: один из ближайших приближенных Врангеля ведет двойную игру, если не прямо подрывную работу.

Принадлежа к немногочисленному кружку старшего офицерства, склонявшемуся к демократическим взглядам и находившемуся таким образом в политическом спектре заметно «левее» большинства руководителей белого движения, Коновалов имел вследствие этого репутацию довольно невыгодную – Врангель, в общем превознося его способности военного, признавал, что весной 1920 г. «либерализм начальника штаба (генерала П. С. Махрова, вскоре смещенного – А. К.) и его ближайших помощников вызывал большие нарекания. Их обвиняли в “эсеровщине”», – причем считал, что Махров в этом вопросе фактически находился под влиянием Коновалова;14 Махров же, в свою очередь, в написанных через много лет мемуарах пел Коновалову дифирамбы: «Никто лучше его не понимал, как нужно было действовать в революционной обстановке гражданской войны. Он это открыто высказывал своему начальству, но, к сожалению, не всегда встречал понимание».15 По рассказу Махрова трудно установить, в чем, собственно, состояли воззрения его сослуживца, за исключением невозможности, по его мнению, восстановления монархии в какой бы то ни было форме и необходимости своего рода «парламентаризма».16 Интересно, что по сведениям из чекистских источников именно Коновалов еще 10/23 марта 1920 г., исполняя обязанности начальника штаба войск Новороссийской области, командировал офицера контрразведки для переговоров с Н. И. Махно, причем, в сопроводительном письме делал смелые заявления, будто белое командование «сейчас, желая исправить старые ошибки, изменит совершенно свою политическую физиономию»; Коновалов якобы считал возможным и отказаться от ношения погон, которые в те годы становились из простого элемента военной формы – своего рода символом офицерской чести и верности традициям.17

Предосудительными могли считаться и некоторые моменты предыдущей биографии Коновалова: служа в 1918 г. в армии гетмана Украинской Державы П. П. Скоропадского, он, согласно одному из свидетельств, в дни падения гетманского режима выступал против сопротивления разливавшейся по Украине волне петлюровщины, анархии и большевизма («предлагал распылиться по месту жительства»), так что в отряде, прорвавшемся на соединение с Добровольческой Армией, «к полковнику Коновалову… была приставлена охрана, которая, сменяясь, сопровождала его весь поход»18 (впрочем, другой мемуарный источник приписывает Коновалову... инициативу похода).19 Всего этого было предостаточно, чтобы генерал Слащов – монархист, сторонник Единой Неделимой России, в числе первых вступивший в Добровольческую Армию (23 декабря 1917/5 января 1918 г.) 20 и бывший сторонником жесткого единоначалия, – испытывал против Коновалова предубеждение; однако были и подозрения, гораздо более серьезные.

«Он служил у [генерала] Боровского в Крым-ско-Азовской [Добровольческой] Армии, – рассказывает Яков Александрович о Коновалове, – играл первую скрипку в его штабе, все распоряжения которого приводили к тяжелым переживаниям и к сдаче весною 1919 года Сев[ерной] Таврии и Крыма»; затем «Коновалов от имени [генерала] Шиллинга отдавал самые нелепые с военной точки зрения приказания, разводящие войска веером и грозившие полным поражением»; но дело и этим не ограничивалось. «По странной случайности все секретные сведения, проходившие через генкварма, становились известными противнику, – вспоминал Слащов, – так что я во время борьбы с Петлюрой (осенью 1919 г. – А. К.) вынужден был заявить Шиллингу, что прошу ставить мне только задачу, а я ее сам выполню, а если давать указания, то не через Коновалова», – и весной 1920-го при планировании ответственной операции Слащов вновь «поставил условием», теперь уже Врангелю, «чтобы разработка плана велась исключительно мною, а я посвящу в нее только самого Врангеля», с прямым указанием на недоверие к ближайшим сотрудникам главнокомандующего «вследствие болтливости некоторых», в том числе и Коновалова. Намеки на утечку информации делаются и по адресу Махрова («Лица, политически ему симпатичные, были в курсе оперативных дел штаба. Лично он очень дружил с генквартом Коноваловым»), а характеристика «друг Коновалова» дается еще и начальнику штаба 1-го армейского корпуса генералу Е. И. Достовалову, 21 который также возбуждал подобные подозрения.22

Крайне интересно, что процитированные обвинения появились в мемуарах Слащова, написанных и изданных... в СССР в 1924 г., хотя их адресатом-читателем довольно трудно представить читателя советского; еще интереснее намек, понятный уж точно лишь «бывшим» (или «настоящим»?) белогвардейцам: «Во взятках и грабежах Коновалова не упрекали, но денег у него всегда было много».23 Для любого, варившегося в добровольческом котле, сигнал был вполне недвусмысленным: офицер, не грабящий, не ворующий, не берущий взяток, в Вооруженных Силах Юга России, вожди которых отличались донкихотскою экономией государственных средств, был обречен на нищенское существование; откуда же деньги у генерала Коновалова? И вряд ли случайно немедленно, безо всякого перехода, следует продолжение: «Он же являлся участником и главным руководителем безграмотного с военной точки зрения отхода на Одессу Шиллинга в конце 1919 года, преступной одесской эвакуации и интернирования части войска в Польше. То же самое происходило и при Врангеле. И только уже в ноябре месяце [1920] часть его переписки была перехвачена мичманом Алексеевым на пароходе “Возрождение”, но захват этого парохода красными в Феодосии (момент эвакуации Врангеля) затушевал это дело. Коновалов немедленно уехал из армии и отлично зажил за границей».24

Здесь следует заметить, что пароход «Возрождение» шел из Батума, где существовало советское консульство, и имел на борту нескольких красных агентов, которых собирался, но не успел задержать контрразведчик мичман Н. Н. Алексеев25 (так переписку с кем вел Коновалов?); подробности рейса «Возрождения» Слащов должен был узнать не ранее конца 1921 г., но то, что «коноваловский след», по мнению контрразведчика, вел к Грузии, и туда имело смысл отправиться, могло быть известно Якову Александровичу и до отплытия парохода из Крыма. Не исключено также, что именно он и направил Алексеева, своего старого соратника еще по 1918 г., по следу Коновалова: ведь еще 5 или 6 (18–19) августа, вспоминает Слащов, «Главком меня просил самому наблюдать за действиями генерала Коновалова»26 (Врангель мог почувствовать обеспокоенность в связи с настойчивыми пред-упреждениями Слащова, но скорее все-таки хотел от него отвязаться формальной «просьбой» – вернее, снисходительным «разрешением»).

Упомянем также и об одном обстоятель- стве, кажущемся гораздо менее значительным, но способном произвести отнюдь не меньшее воздействие на впечатлительную и эмоциональную натуру Слащова. На ледокол «Илья Муромец» он, по собственным воспоминаниям, «поместил брошенные остатки л[ейб]-гв[ардии] Финляндского полка с полковым знаменем, под которым служил часть германской войны».27 Эмигрантский историограф полка, полковник Д. И. Ходнев, в повествовании об одиссее Финлянд-ского знамени в годы смуты посвящает эвакуации загадочные фразы: «В последние дни существования Армии Знамя зарывается в землю... В ночь с 31 окт[ября] на 1 ноября [старого стиля] Знамя относится офицерами и солдатами п[ол]ка на ледокол “Илья Муромец”...»,28 – загадочные потому, что в подробном рассказе о тех днях, записанном непосредственным участником событий – офицером-финляндцем, о таком важном эпизоде, как зарывание полковой святыни в землю, не говорится ни слова.

Если бы это произошло при отступлении, на Перекопе, где горсточка финляндцев (вскоре они все поместятся в кузове одного грузовика) находилась в числе последних защитников Крыма, – скорбная деталь вряд ли была бы опущена повествователем, специально подчеркивавшим трудность положения: «Мы были малы в числе, но велики в духе. Полк не потерял и не отдал своего знамени».29 Поэтому вероятнее другое: несмотря на личный приказ Врангеля – знамя «погрузить на броненосец (не помню сейчас его название)»30 , – оно, как мы знаем, оказалось совсем не на «броненосце», а на ледоколе, да и то благодаря личной инициативе Слащова, использовавшего свою дружбу с морскими офицерами («Муромцем» командовал капитан 2-го ранга И. С. Рыков, соратник генерала по боям под Николаевом в августе 1919 и под Каховкой в июле-августе 1920 г.), – так что краткий период между прибытием остатков полка со знаменем в Севастополь и погрузкой – период, когда они должны были убедиться, что обещанного «броненосца» для них нет, – и представляется самым подходящим, чтобы зарыть святыню во избежание ее поругания большевиками.

Если это так, и если бывший ротный и батальонный командир Финляндского полка Слащов встретил своих боевых товарищей именно в такую страшную минуту, весьма правдоподобно прозвучит предположение, что все произошедшее с финляндцами стало последнею каплей, вслед за которой генерал, уже и без того взвинченный картинами поражения, неоправданно-паническими (так он считает) распоряжениями власти и подозрениями об измене в высших эшелонах, приходит к мысли о необходимости переворота.

А для этого, разумеется, он должен остаться в рядах армии; и выбор между эвакуацией и продолжением сопротивления в России для Слащова, таким образом, становится выбором не между выживанием и – с большой вероятностью – гибелью в бою, а между борьбой за очищение собственного, белого лагеря (чем обусловливалась и возможность возобновления боевых действий) – и ведением войны в одиночку, без надежды получить когда-либо помощь со стороны командования, о котором он составил столь ужасное мнение. И дни 29 октября – 3 ноября (11–16 ноября) становятся в жизни генерала днями психологического перелома: до крайности эмоциональный в личном общении и служебной переписке, доселе он сохранял безупречную лояльность к главнокомандующему в публичных высказываниях и заявлениях, – теперь же решается на открытый конфликт.

В первые же дни эвакуации его видят на палубе «Ильи Муромца» с рупором в руках: «Пытался говорить ко всем и вся в мегафон – генерал Слащов-Крымский, пытался восстановить свою репутацию», – вспоминал более шести десятилетий спустя рядовой доброволец В. Ю. Липеровский,31 чья оценка мотивов генерала, впрочем, должна быть воспринята с осторожностью. «Репутация» Слащова нуждалась в «восстановлении» не больше, чем любого другого из военачальников разбитой армии, а пожалуй, и меньше – ведь последние три месяца Яков Александрович находился не у дел и влияния на ход войны оказывать не мог. С другой стороны, генерал, скорее всего, пытался напомнить войскам и беженцам о себе самом, что в общем действительно можно назвать «восстановлением репутации» – популярности, которой он, доблестный защитник Крыма зимой 1919/1920 гг., пользовался как среди военных, так и гражданских лиц.

Тем же, должно быть, следует объяснить и «приветствие», с которым обратился Слащов к команде и войскам, находившимся на линейном корабле «Генерал Алексеев», 7/20 ноября при входе в Босфор («На “Алексееве”! передайте: Генерал Слащов на “Илье Муромце” приветствует “Алексеевцев” с благополучным приходом!»;32 возможно, были «приветствия» и других кораблей). А накануне, 6/19 ноября, после совещания с генералом Кутеповым, Яков Александрович подал главнокомандующему рапорт с упреками и требованием «ответа по обязательствам» (моральным и материальным – обеспечить армию в случае поражения), якобы взятым Врангелем на себя при вступлении в должность, и сдачи командования «старшему из бойцов, генералу Кутепову», дабы войска под его началом «хотя бы на новом фронте исполнили свой долг».33

Врангелю, однако, удалось погасить «генеральский мятеж», предоставив Кутепову командование всеми регулярными частями, сведенными в корпус и размещенными в Галлиполи, а Слащова исключив со службы в числе «всех генералов, не занимавших должностей».34 С этого момента начинается трехмесячный открытый конфликт двух полководцев, имеющий кульминационными точками приказ Врангеля об осуждении Слащовасудом чести и выпущенную в ответ брошюру Якова Александровича «Требую суда общества и гласности» с обвинениями главного командования в «зависти, себялюбии, выставлении своих интересов выше государственных и личных счетах»,35 приведших к поражению Русской Армии и оставлению ею Крыма.

После этого на первый взгляд кажется нетрудно объяснить, почему Слащов тайно вступил в переговоры с советскими представителями в Константинополе и, получив заверения в персональной амнистии, в ноябре1921 г. переехал в РСФСР (до 1928 г. он занимался там военно-преподавательской деятельностью, опубликовал книгу воспоминаний и ряд статей, а в 1929 г. был убит в своей квартире). Однако при более пристальном рассмотрении обстоятельств константинопольского периода жизни Якова Александровича это решение – второе за год, кардинально изменившее его судьбу, – не только не выглядит так хорошо объяснимым, но и предстает немотивированным и попросту загадочным.

Прежде всего, настораживают сроки, в которые произошел «поворот». Брошюра «Требую суда...», вышедшая в свет 14 января 1921 г.,36 наряду с неприязнью к Врангелю и его окружению была проникнута тем же духом непримиримости, который отличал Слащова – последнего из генералов его уровня, требовавшего не покидать родную землю, а «победить или умереть» на ней. «Русская Армия, солдатом которой я был, есть и буду, – она умереть не может и не должна!» – пишет он,37 имея в виду корпус Кутепова, стоящий под ружьем в Галлиполи; первые же контакты уполномоченного ВЧК в Константинополе Я. П. Тененбаума («Ельского») со Слащовым чекист-ские источники относят к февралю, 38 а сам генерал называет началом своей «работы» с большевиками 21 марта 1921 г. 39 (дата может быть ошибочной, но месяцу, кажется, можно верить). Так не слишком ли быстро поменял ориентиры признанный герой Белого Дела?

Не стремясь списывать все на тайны человече-ской психологии, рассуждения о которых неизбежно приобретают умозрительный характер, обратим внимание еще на некоторые красноречивые факты. Именно в чаянии возобновления борьбы (т. е. того же, о чем мечтает и Слащов), анонимный автор брошюры «Ответ генералу Слащову-Крымскому» упрекает его: «Кроме Врангеля и Слащова, Армия никого не знает»; «других имен, могущих объединить и спаять изверившихся во всех и всем солдат – нет», – и призывает: «Надо протянуть друг другу руки, и тогда Армии, страдающей на чужбине, хотя [бы] морально станет легче нести тяжелую страду изгнания».40 Попытки склонить генералов к примирению продолжались; в то же время советской агентуре, которая вступила с ним в контакт, Слащов, скорее всего, не доверял – иначе вряд ли была бы возможной рассогласованность в действиях ВЧК и военной разведки РККА41 (не значит ли это, что генерал не ставил одних агентов в известность относительно других, предпочитая разговаривать с каждым независимо?)

Наконец, уже в июне 1921 г. дважды устраивались свидания Врангеля со Слащовым, которые Яков Александрович после приезда в РСФСР, естественно, отрицал, но был, кажется, уличен 42 и впоследствии пробовал «легализовать» произошедшее.43 «Легализовать» состоявшуюся в Константинополе встречу со Слащовым, явно скрывая что-то предосудительное с советской точки зрения, пытался, в свою очередь, приехавший в РСФСР бывший Астраханский атаман князь Д. Д. Тундутов44 (расстрелянный в 1923 г. как белогвардейский агент), которому сам Слащов дал оценку явно преувеличенную45 – и в силу этого способную повысить интерес большевистских представителей к контакту с князем.

Небезынтересно также, что Врангель, несмотря на резкую и искреннюю неприязнь к Слащову, которого выставляет в своих воспоминаниях сумасбродным и неуравновешенным человеком с «туманом в голове»,46 нигде не указывает на отъезд «генерала Крымского» в РСФСР как на следствие всего этого (не говоря уже об «измене» в прямом значении слова) и, не упуская возможности негативно характеризовать его личные качества, в то же время не считает нужным бросить тень на «белизну» своего яркого оппонента. Более того, когда в 1922 г. был выслан из Советской республики заграницу профессор И. А. Ильин, имевший ранее связи с белогвардейским подпольем, командованием Русской Армии ему были предложены вопросы о ряде лиц, на которых можно было, как, видимо, казалось Врангелю и его окружению, надеяться как на потенциальных заговорщиков и будущих руководителей антибольшевицкого переворота, в том числе и о... генерале Слащове. 47

Были ли эти надежды наивными? Летом – осенью 1921 г., когда в России еще продолжалось вооруженное сопротивление, а Советская власть колебалась в выборе своего дальнейшего пути («нэп» и пр.), тайная миссия выглядела авантюрой, но не фантастикой, тем более, с учетом слащовского бесстрашия и готовности к рискованным действиям. И, если рассматривать его «возвращение» (в кавычках, поскольку уезжал он из России, а приехал в РСФСР – совсем другое государство) как выбор смертельного риска, осознанное путешествие по краю пропасти во имя достижения высокой цели, – оно представляется намного более соответствующим всему, что известно о психологии легендарного генерала, чем попытки увидеть здесь выбор выживания и поиски способа существования лучшего, чем эмигрантское прозябание в роли фермера-птицевода (занятие Слащова в Константинополе). Люди, хорошо его знавшие, расценивали «возвращение» именно так: «Опасность, которой он подвергался, была очевидной; что-же он расчитывал получить взамен? Скромная роль “военспеца” едва-ли могла его прельщать, он был слишком крупный человек, чтобы соблазниться такой “серой” будущностью. И верится, что у него были другие, более широкие планы, и что эти планы были проникнуты тем-же духом героизма, который был ему так свойствен. Он ошибся и заплатил за это своей жизнью»;48 «безусловно он что-то хотел сделать, на что-то расчитывая. Расчеты не оправдались... Кто виноват в том?»49

«Своего последнего слова Я[ков] А[лександрович] нам так и не сказал – он унес его с собою в могилу», – писал бывший начальник Слащова;50 а сегодняшним исследователям остались разрозненные свидетельства, догадки, версии – и вырисовывающийся из них облик сильного и мужественного человека на грани жизни и смерти.

 

Ссылки:

1 Гиацинтов Э. Н. Записки Белого офицера. – СПб., 1992. – С. 81.

2 Тимофеевский К. На крейсере «Генерал Корнилов» // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. – Берлин, 1922. – [Т.] V. – С. 97.

3 Врангель П. Н. Записки (Ноябрь 1916 г. – Ноябрь 1920 г.). // Белое Дело: Летопись Белой Борьбы. – [Берлин], [1928]. – Ч. II. – [Кн.] VI. – С. 235.

4 Слащов-Крымский Я. А. Требую суда общества и гласности: (Оборона и сдача Крыма). – Константинополь, 1921. – С. 80.

5 Там же. – С. 75, 93; Слащов Я. А. Крым в 1920 г.: Отрывки из воспоминаний. – М. – Л., [1924]. – С. 132–133.

6 Слащов-Крымский Я. А. Требую суда... – С. 80.

7 Там же. – С. 81.

8 Врангель П. Н. Указ. соч. – Ч. II. – С. 237.

9 РГВИА. – Ф. 409. – Оп. 2. – Д. 29603. – П/с № 329– 739. – Л. 5 и об.; РГВА. Коллекция личных дел. – П/с № 315– 192. – Л. 229 об.

10 Клодт-фон-Юргенсбург П. А. Я. А. Слащов // Финляндец. – № 10. – Париж, 1929. – С. 8.

11 Ветлугин А. [Рындзюн В. И.]. Герои и воображаемые портреты. – Берлин, 1922. – С. 127.

12 Слащов Я. А. Крым в 1920 г. – С. 60.

13 Кравченко В. Дроздовцы от Ясс до Галлиполи. – Мюнхен, 1975. – Т. II. – С. 241–242.

14 Врангель П. Н. Указ. соч. – Ч. II. – С. 18.

15 Махров П. С. В Белой армии генерала Деникина. – СПб., 1994. – С. 20–21.

16 Там же. – С. 25.

17 См.: Дукельский С. С. ЧК на Украине. – [Benson (USA)], 1989. – С. 20–22.

18 Лабинский И. В. О Екатеринославском походе // 1918 год на Украине. – М., 2001. – С. 296–297.

19 Сакович Г. Г. Екатеринославский поход // Там же. – С. 290–291.

20 Слащов Я. А. Крым в 1920 г. – С. 16.

21 Там же. – С. 84–85, 87, 89–90.

22 Об этом см.: Альмендингер В. В. «По крайней мере, Достовалов не будет знать времени начала атаки» (Воспоминания) // Вестник Первопоходника. – № 63–64. – Los Angeles, 1966–1967. – С. 23–31.

23 Слащов Я. А. Крым в 1920 г. – С. 89.

24 Там же. – С. 89–90.

25 ГАРФ. – Ф. Р– 5881. – Оп. 2. – Д. 542. – Л. 2 об., 3, 3 об.

26 Слащов-Крымский Я. А. Требую суда... – С. 49.

27 Слащов Я. А. Крым в 1920 г. – С. 141.

28 Ходнев Д. И. Лейб-Гвардии Финляндский полк в Великой и Гражданской войне (1914–1920 гг.). – Белград, 1932. – С. 40.

29 Андреев 1[– й] В. Н. Крым // Финляндец. – № 22. – 1935. – С. 23.

30 Там же.

31 Липеровский В. Ю. [Воспоминания]. Рукопись, сентябрь 1983. С. 147. Копия в архиве автора.

32 Фон-Берг В. В. Последние гардемарины. – Париж, 1931. – С. 124.

33 Слащов-Крымский Я. А. Требую суда... – С. 85.

34 Там же.

35 Там же. – С. 92.

36 Слащов Я. А. Крым в 1920 г. – С. 143.

37 Слащов-Крымский Я. А. Требую суда... – С. 85.

38 Зданович А. А. Свои и чужие – интриги разведки. – М., 2002. – С. 248.

39 РГВА. – Коллекция личных дел. – П/с № 315-192. – Л. 228.

40 П. В. Ответ генералу Слащову-Крымскому. – Константинополь, 1921. – С. 9.

41 Зданович А. А. Указ. соч. – С. 252.

42 Русская военная эмиграция 20-х – 40-х годов. – М., 1998. – Т. I. – Кн. 2. – С. 93.

43 Слащов Я. А. Лозунги русского патриотизма на службе Франции // Кто должник? – М., 1926. – С. 581.

44 Марковчин В. В. Три атамана. – М., 2003. – С. 296–297.

45 Русская военная эмиграция... – Т. I. – Кн. 2. – С. 91.

46 Врангель П. Н. Указ. соч. – Ч. II. – С. 177.

47 Ильин И. А. Собрание сочинений: Дневник. Письма. Документы (1903–1938). – М., 1999. – С. 215.

48 Клодт-фон-Юргенсбург П. А. Указ. соч. – С. 10.

49 Ушаков В. В. Штабс-Капитан -Генерал -Лейтенант Слащов // Финляндец. – № 9. – 1929. – С. 15.

50 Клодт-фон-Юргенсбург П. А. Указ. соч. – С. 10.

 

дата обновления: 02-03-2016