А. А. Пылкова (Хабаровск)
ГРАНИЦА КАК УСЛОВИЕ ИДЕНТИФИКАЦИИ: К ПРОБЛЕМЕ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В МАРГИНАЛЬНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА
Концептуализация понятия «граница» детерминируется сознанием агента культуры, основанным на архетипических представлениях о дихотомической структуре жизненного мира. Граница призвана конституировать «свое» пространство, воспроизводить представления о пространствах «своего» и «чужого».1 «Свое» всегда требует самоидентификации, что, по сути, есть установление границ между «внутренним» и «внешним», которые задают основу для любой определенности человеческого бытия. По утверждению Е. Суровой, «внутреннее» рассматривается как зона «своего», связанная с определенной культурной традицией.2 Когда «чужое-внешнее» внедряется во «внутреннее», размывая установленные грани, возникает угроза сохранения идентичности, и именно в этой проблемной ситуации осознания угрозы возникает потребность обозначения, осмысления границы.
В период формирования цивилизаций первобытным людям был свойственен высокий уровень идентификации со «своим» обществом: те, кто находился за его пределами, воспринимались как реальные или потенциальные враги и соперники или как нейтральные «чужие». Выход за пределы замкнутой территории, освоенной общиной, в мифологической интерпретации пространства приравнивается к смерти. Сдвинувшего межевой камень с целью захвата чужой земли в древнейшее время придавали проклятию, впоследствии он нес за это ответственность как за уголовное преступление. Отсюда важнейшая в героиче-ских мифах и волшебных сказках воспроизводящая ритуальную схему инициации часть сюжета – испытания, которым герой подвергается в царстве мертвых или на небе.
Люди жили представлением о том, что только их пространство есть пространство космоса, жизни, и только они – люди, а все остальное – это «не люди». Для первобытного племени другое – это уже не «мы». Г.Гачев приводит следующий пример: у славян в отношении германцев высказалось: они – немцы, т. е. то ли «не мы», то ли «немы» – не умеют говорить по-нашему.3 «Свой» мир однороден, освоен, обжит. За границей же, за порогом, за пределами родного селенья находится «другой», «иной» мир. Там, где начинается «чужая земля», все чужое, чужестранное, «чудо-юдное». Чужое недолюбливали, боялись. В древнейшем противостоянии родов не свой род объективно несет зло – просто потому, что он чужой. Выделим наиболее характерные признаки и свойства понятия «чужое»:
- «чужое» как сверхъестественное, всемогущее, перед которым человек бессилен;
- «чужое» как зловещее, несущее угрозу для жизни;
- «чужое» как незнакомое, неизвестное и недоступное для познания;
- «чужое» как нездешнее, иностранное, находящееся за границами родной культуры;
- «чужое» как странное, необычное, контрастирующее с обычным и привычным окружением.
Данное смысловое наполнение находит свое выражение в культурно значимых типах дискурса, в том числе дискурсе политическом. По мнению А. Филиппова, смысл политического пространства – это смысл границы.4 В первую очередь речь идет о государстве. Границы окружают, описывают, «о-пределяют» государство, являясь его пределом. Они отделяют одно территориально-политическое образование или область властного влияния от «другого», «чужого». В определение каждого государства необходимо входит понятие ограниченной территории. Государственная граница в ее материальном выражении (пограничные столбы, охрана, таможня и т. п.) – это нагруженные социокультурными смыслами, вполне созерцаемые артефакты.
Иными словами, граница, проходящая в физическом пространстве, имеет преимущественно смысловой характер. Она связана не с особым физическим пространством, но с особым типом осмысления, особым типом концептуализации. Здесь мы подходим к проблемеидентификации «в неожиданных границах» постсоветской России и, в частности, приграничного пространства российского Дальнего Востока. Понятие «неожиданные границы» введено нами для обозначения политических границ новой России, не подвергшихся еще культурной семантизации.
Неприступность границ, изоляция, отдельность от внешнего мира были признаны в качестве принципов существования советского государства, начиная с конца 1920-х годов. За пределами СССР простирался «чужой» мир, о котором советский человек практически ничего не знал. Государственная граница, обрамляющая «свое» пространство, была исключительно важна как граница мира советского человека. Эту границу, которая задавала общие рамки существования, подавляющее большинство советских людей никогда не пересекало. Заграница обнаруживается в качестве мифа о загробной жизни, как «та сторона». Как и в сказках, потусторонний заграничный мир воспринимается в большинстве случаев как место изобилия, где – «молочные реки», «кисельные берега», «скатерти-самобранки» и прочие волшебные предметы, однако это изобилие опасно. Граница постепенно приобретает значение разделения добра и зла. Официальный подтекст «железного занавеса» вполне вписывался в концепт государственной «границы на замке» с ее привычной семантикой «непреодолимости», «суровости», с постоянным ощущением связанной с границей «опасности».
В постсоветском дискурсе границы предметом осмысления становится то, что происходит по «другую ее сторону», что имеет свои особенности. Возможность увидеть культуру по «ту сторону границы» после распада СССР изменяет систему культурного соотнесения «простого советского человека», нарушает его идентификацию. Нестабильность, «не окончательность» русско-китайской границы стала «опасным фактором» в отношениях с соседом. Относительная свобода перемещений в приграничной полосе воспринимается как прямая угроза целостности России и, прежде всего, личной безопасности россиянина-дальневосточника. То, что «Китай уже среди нас», понимали и в прошлом, и в позапрошлом веке. Но для россиян-дальневосточников именно сейчас стало важно, чтобы житель приграничных территорий Китая осо-знавал, что «мы» – граждане России и русские, что именно с «нас» для «вас» начинается Россия. Показательная ситуация сложилась в городе Хабаровске – политическом центре Дальнего Востока. Чтобы показать китайцу, что русская земля для него начинается уже здесь, на самых открытых площадях города строятся русские храмы...
В чем причина такой яростной неприязни, которая в то же время не исключает усиливающейся заинтересованности в Китае как в выгодном экономическом союзнике? По всей вероятности, ответ в следующем: концепция существующей угрозы «культурной экспансии Китая» основана на том, что современное российское общество переживает духовный кризис, ощущает дефицит общенациональной идеи. Потому на Дальнем Востоке обострилась потребность в новой национально-культурной идентичности.
В сущности, все советские люди были (если так можно выразиться) одинаковые, а значит «свои». Неважно, какой народности был этот человек – грузин, армянин или украинец. Национальный колорит мыслился скорее как широта проявлений русского (по определению) характера советского человека. За-крытая граница и далекие «чужие» не могли нарушить процесс осознания того, «кто мы есть», повлиять на социокультурнуюидентичность русско-советского народа. В этом контексте уместно вспомнить понятие «напряжение границы», введенное А. Дж. Тойнби. Он приводит следующий пример. Варвары, которые смели границы, отделяющие их от цивилизованного мира, оказываются перед новым, совершенно неведомым им кругом проблем и испытывают замешательство. «Причина деморализации варвара-победителя, – замечает Тойнби, – кроется во внезапном освобождении его от напряжения границы, к чему победитель оказывается психически и морально неготовым».5
Освобождение от «напряжения границы» рождает новое напряжение уже от ее открытости. Причина такого замешательства в остром осознании того, что «не наше» стало угрожающе близким. Граница в этом случае является основанием социокультурной рефлексии, когда «жизненный мир» и соответственно национальнокультурная идентичность строятся на противопоставлении с «за-граничными» жителями, что во многом определяет действия людей. В рамках неожиданных границ народы наиболее подлежат разделению на «своих» и «чужих». Здесь срабатывает следующий механизм: национальное бытие и национальное самосознание у данного народа существуют постольку, поскольку существуют «другие», «чужие» народы и страны – национально-этническое «мы» существует благодаря тому, что есть некоторые «они», отличающиеся от данного «мы» языком, культурой, историей и прочими характеристиками.
Культурное различие на Дальнем Востоке за всю историю его освоения не было значимым, т. к. заглаживалось проточностью. Объясняется это тем, что основная масса населения региона не столько заселяла его территории, сколько протекала через них.6 С момента присоединения Приамурья и Приморья к России царское правительство поставило задачу ускоренного заселения этих земель русскими людьми. С 1861 г. в России стали проводиться целенаправленные меро-приятия, стимулировавшие переезд крестьян и других групп населения на восток страны. Периоды расцвета и регресса Дальнего Востока России всегда были связаны с наличием или отсутствием организованных переселенческих потоков. В целом преобладала установка на временность проживания. Принудительный или экономический вынужденный характер переезда на окраины России, тяжелая адаптация к природно-климатическим условиям, земли, не оправдывавшие надежд переселенцев на быстрое обогащение, деформация половозрастного состава населения (преобладание мужчин), невысокий в целом имущественный и культурный уровень прибывающих, ностальгия по оставшейся далеко родине – эти и другие обстоятельства, по мнению О. Стреловой, провоцировали у большинства людей негативное отношение к новому месту жительства и поведение «временщиков».
Иными словами, приграничный Дальний Восток являлся «ничьей землей», на которой становилось возможной «встреча» новых культурных потоков. За полтора века на территории Дальнего Востока сформировалось общество так называемой «проточной миграции». До сих пор около половины жителей – это дальневосточники в первом поколении. В этнорегиональном социуме нет привязанности к «родовому гнезду». Невозможность жить по «одним», укоренившимся, правилам, приводила к формированию особой социальной общности, ориентированной на постоянную изменяемость, – проточной культуры.7
Именно в этой культуре люди «привыкали» к официальным нормам. Проточность становилась «традицией», которая адаптировала официальные нормы. Само общество было построено так, чтобы нивелировать культурные различия между прибывавшими поселенцами и «местными», уже освоившимися на территории. Национальный состав населения края отличался большой пестротой. К значительному разнообразию коренных народов со второй половины XIX в. стали добавляться представители западных этнических общностей. В общей сложности на территории Дальнего Востока проживало более восьмидесяти национальностей.8 Способом, позволяющим сгладить противоречия в культурных традициях, стала официальная идеология. Обычный советский человек становился носителем «всеобщей веры и правды», сглаживающей возможные конфликты.9 Проточная общность по определению не нуждается во «внешнем враге», поскольку не имеет никакого «внутри». Она существует постольку, поскольку постоянно пополняется. «Временные жители» понимали, что через некоторое время можно будет покинуть регион и не придавали этому значения.
Однако в 90-е гг. многолетний принцип жизни исчез. Со стремительной силой за кратчайший период рухнула централизованная система привлечения переселенческих потоков. Проточность как принцип жизни, культуры края исчезла, но никакой новой общности не образовалось. В результате сформировалось сообщество, состоявшее из людей, которые не могли, но должны были жить вместе. В момент понимания людьми того, что объективная реальность оставила их жить здесь, культурные различия актуализировались. Другими словами, представляя себя вне «большого целого», россияне-дальневосточники не могли восстановить механизмы собственной идентификации. Нечто вычленившееся из обширного имперского пространства СССР, называемое «новой Россией», и сами «новые люди» оказались в маргинальной ситуации.
Разработка концепции маргинальности с опорой на междисциплинарный подход позволяет нам предложить следующую трактовку: маргинальность – состояние групп и индивидов в ситуации, которая вынуждает их под влиянием внешних факторов, связанных с резким социально-экономическим и социально-культурным переструктурированием общества в целом, изменять свое социальное положение и приводит к существенному изменению или утрате преж-него социального статуса, социальных связей, социальной среды, а также смены системы ценностных ориентаций. В связи с этим характеристики маргинальной ситуации можно представить следующим образом:
- промежуточность, окраинность, пограничность положения индивида или группы;
- погруженность индивида или группы в процесс переходности (явление транзиции) или в контекст смены социокультурных парадигм, которая характеризуется дезадаптацией;
- феномен психологической «двойной» адаптации, когда индивид оказывается «между двумя местами или сразу в двух местах».
Все эти аспекты в своей совокупности формируют особый «гибридный» тип личности или группы лиц, имеющий отличительные характеристики. В числе специфических качеств и свойств маргинальной личности можно выделить следующие:
- обостренные рефлексия и самосознание;
- критическое, скептическое, иногда циническое отношение к миру;
- релятивизм и безоценочность мировоззрения;
- отстраненность, психологическая отчужденность;
- замкнутость, внутренняя противоречивость.
Здесь можно воспользоваться теорией Г. Зиммеля о пространственных формах. Исследователь указывает на принципиальное значение проведения границ в пространстве. Пространство, занимаемое некоторой общественной группой, мы воспринимаем как единство, причем, единство пространства настолько же выражает единство группы, насколько и наоборот, единство группы оказывается основанием единства пространства. В природе любое проведение границ условно, именно поэтому такое значение имеют границы политические: «Граница,– пишет Зиммель, – это не пространственный факт с социологическим эффектом, но социологический факт, который пространственно оформляется».10
Если следовать за этой мыслью о непосредственной слитности «единства группы» и «единства пространства», то можно говорить о маргинализации постсоветского пространства Дальнего Востока. Дальний Восток оказался таким же маргинальным пространством, как и все постсоветское пространство, оказавшись в пограничном состоянии между империей СССР и новой Россией. Изначальный символический смысл – защита восточных рубежей - десакрализовался, потерял силу, а новый символический стержень не возник.
Общие основания для построения «своего мира» оказались безвозвратно потеряны. Насущной проблемой стал поиск таких оснований. Первой попыткой такого поиска, еще в самом начале 1990-х, в пору «парада суверенитетов», была дальневосточная республика. Однако идею суверенитета в народной массе мало кто поддержал. Ведь примерно половина населения Дальнего Востока России родилась за пределами региона. Европейская Россия, «запад» по местному выражению, и был Родиной, с которой мечтали воссоединиться. Обида «на Москву» не доходила до такой степени, чтобы отделиться от нее. ДВР была скорее способом «напугать», поэтому всерьез и не воспринималась не только в центре, но и на дальневосточной окраине.
Возможно, для большей части населения бывшего Советского Союза вместо «интернациональной общности» референтной группой стала «исконная» локально-территориальная общность, на основе идентификации с которой устанавливаются политические режимы, границы и законы, подчиняющие своим принципам жизнь и деятельность людей. Но, как стало ясно из сказанного выше, на территории Дальнего Востока сформировалось общество так называемой «проточной миграции». Потому выделить здесь исконную локально-территориальную общность не оказалось возможным.
Единственной возможностью идентифицировать себя как «русских» стало противопоставление «чужим» за границей. Нереальной оказывалась возможность осознать себя как целое через противопо-ставление«чужой» Америке и «чужой» Японии. Америка, в представлении русских людей, как раз была тем далеким иным миром, тридевятым царством, волшебные предметы и вещи которого являлись предметами запредельных мечтаний. Поэтому в культурном отношении эта страна менее всего выполняла функцию «всеобщего врага». В свою очередь, Япония, претендуя на «северные территории» России, проявляла наивысшей степенидипломатизм, неприемлемый для тактики «врага». Японцы первыми стали устраивать различные визиты дальневосточников к себе и спонсировать всевозможные русские «народные гуляния»: от регулярного Экономического форума до фейерверка в День города в Хабаровске. Японские машины стали основным средством передвижения жителей региона. Достаточно существенным было и то, что японцы оставались «дальними другими». Для значительной части населения города Хабаровска Япония – это недостижимый идеал постиндустриальной эпохи. Спор об островах Курильской гряды не особенно сказывается на восприятии японцев как таковых.
Китайцы, в отличие от американцев или японцев, оказались «ближними другими». Перед «отсталым» в экономическом и социальном смысле российским Дальним Востоком в «образе врага» предстал ранее сам считавшийся «отсталым», а теперь устрашающе «идущий впереди» Китай. На первый взгляд, рост миграции китайцев на приграничные территории России можно воспринять как восстановление проточной общности, ведь на смену прекратившимся «западным» потокам пришли «восточные». Эти новые потоки, как и раньше, несут другую культуру, инновации. К тому же они во многом воспроизводят нормы прежних переселенческих потоков: китайские переселенцы вливаются в местные социальные сети, достаточно редко образуя свои. Известные по всему миру «Чайнатауны» на Дальнем Востоке, впрочем, как и в других регионах России, пока не привились. Безусловно, можно говорить о китайских землячествах, но не о «городе в городе». Китайцы рассредоточены по гостиницам и общежитиям, находящимся в разных районах. Они трудятся в наиболее значимых отраслях хозяйства: строительстве, лесном хозяйстве, добывающем комплексе и т. д.
Восстановление «проточности» могло бы произойти, но лишь в ее чистом варианте «ничьей земли», когда после Нерчинского трактата 1689 г. Приамурье и Приморье по существу были превращены в пустынное буферное пространство, отделявшее Россию от Цинской империи. В этом варианте китайское переселение полностью компенсировало бы отсутствие организованных переселений из европейской части России. Но Дальний Восток воспринимается как русская территория. При всей разнородности переселенцев из западной части России в период заселения территорий Дальнего Востока, они были носителями различных вариантов русской культуры. Ситуация стала бы приемлемой, если бы китайский переселенец, оказавшись в пределах Дальнего Востока России, утратил или ослабил связи с Китаем. Однако в реальности для китайцев характерно стремление к сохранению национальной идентичности и максимально тесных культурных связей со страной исхода.
В итоге при столкновении духовно, идейно дезориентированного российского общества с представителями устойчивой, органичной культуры, каковыми являются китайцы, появляется потребность в осмыслении своей национально-культурной самобытности. Численно превосходящий поток этнически однородных переселенцев с устойчивой этнокультурной идентификацией заставляет обнаружить в этом культурном противостоянии «заснувшую» русскость Дальнего Востока. Дальневосточник как «антикитаец» оказывается наиболее эффективной идентификацией. С мобилизацией через образ врага и осознанием исходящей от него угрозы (даже безотносительно к ее реальности) на дальневосточном приграничье связан процесс национально-культурной идентификации.
Таким образом, механизмы концептуализации границы основаны на базовом противопоставлении пространств «своего» и «чужого». В ситуации образования «неожиданных границ» возникает потребность в осмыслении этих границ и воссоздания новой культурной идентичности. С идентификацией через противопоставление «другому», «чужому» связана национальная идея, которая возникает сегодня во множестве локальных вариантов постсоветского пространства. Примером такой ситуации является приграничный Дальний Восток России. Национальная идея, национальнокультурная идентификация на российском Дальнем Востоке, используя принцип деления на «своих русских» и «чужих китайцев», выступает как способ интеграции не идентичных групп, как средство преодоления внутренней раздробленности для создания «общего пространства» культурных связей.
Ссылки:
1 Отдельность, отделенность от не-пространства – важнейшее свойство пространства. В ряде случаев само пространство обозначается по этому принципу: др.-инд. rajas «пространство» rjati, «простирает», из индоевропейского, «проводить линию», «резать», «очерчивать»; лат. regions, «небесные линии», проводившиеся во время гаданий римскими авгурами, но и обозначение определенного пространства, региона.
2 Сурова Е. Система границ и Persona. – СПб., 2001.
3 Гачев Г. Национальные образы мира. – М., 1998.
4 См.: Филиппов А. Смысл империи: к социологии политического пространства // Иное. – М., 1995; Филиппов А. О понятии социального пространства // Куда идет Россия? – М., 1996.
5 Тойнби А. Дж. Постижение истории. – М., 1991. - С. 552.
6 Бляхер Л. Пространственная сегрегация города Хабаровска (теоретико-методологические этюды) // Пространство российских городов: попытка осмысления. – М., 1999.
7 Термин «проточная культура» предложен Л. Бляхером по аналогии с биологическим термином «проточная популяция». В данном случае под проточной культурой понимается сообщество с относительным балансом положительной и отрицательной миграции и слабой сформированностью «регионального (популяционного) ядра» – системы норм, специфичных для данной территории.
8 История Дальнего Востока СССР: Период феодализма и капитализма (XVII в. – февраль 1917 г). – Владивосток, 1983.
9 Левада Ю. Социально-пространственная структура российского общества: центр и регионы // Куда идет Россия? – М., 1996.
10 Зиммель Г. Социология. – М., 1992. - С. 229.
дата обновления:
01-03-2016