поиск по сайту
Автор: 
С. П. Щавелёв (Курск)
ЭТИМОЛОГИЯ ИМЕНИ ЛЕТОПИСНОГО ГОРОДА КУРСКА
 
В области топонимики сочетаются, как известно, случайные, формальные для исследователей данные, с чертами исторической важности, резонирующими с данными других (письменных, археологических, этнографических) источников наших знаний о прошлом. Поскольку древнерусские города так или иначе отразились во всех этих видах источников, их имена на карте средневековой Восточной Европы давно привлекают внимание и лингвистов, и археологов, и историков. Только представители разных дисциплин редко учитывают информацию друг друга. Попробуем сделать это применительно к названию одного из древнейших городов Руси / России.
Относительно названия южнорусского Курска бесспорным можно считать одно: согласно общему топонимическому правилу для такого рода ситуаций, имя этого города производно от названия ближайшего к его историческому центру водного потока — ручья Кура, притока реки Тускари (в свою очередь притока крупнейшей в регионе реки Сейма). Значительная часть самых древних городов Руси, причем с одинаковым (и для Курска) формантом «–ск», получила свои имена как раз по названиям небольших рек — притоков большей реки: Псков — р. Пскова; Витебск — р. Витьба; Полоцк — р. Полота; Менск — р. Менка и т. п. Еще больше старейших центров, оставшихся для нас безымянными, но располагавшихся тоже вблизи устья речки-притока. Например, Гнёздовский комплекс археологических памятников (Свинеческ?) на р. Свинец; многие т. п. 
Этимология же гидронима «Кур» исключительно противоречива. Тут выделяются: 
балтские варианты — «куру» ~ «ущелье», «глубокая борозда» (М. В. Веске); «корс» ~ «просека» (Я. Эндзелин); древнепрус. Kureyn; балт. Curicken, откуда якобы позднейшие русские гидронимы Курейка, Курица и т. п. (В. П. Нерознак); латышск. kuore, kuoris; лит. kuoras ~ «изгиб, выпуклость», затем ~ «вершина горы, большая веха, башня» (Л. Г. Невская); 
ираноязычная трактовка — перс. «khuros» ~ «петух» (М. А. Васильев); 
славянские объяснения — «кур» ~ «прах, пыль» (С. Роспонд); «дым» (летописный синоним отапливаемого жилища), либо тот же «петух» (краеведческие версии);
тюркоязычный перевод — «кур» ~ «устраивать, сооружать»; в том числе стену, вал, поселение (Э. М. Мурзаев); алт. ­kure-; кирг. kuro- ~ «грести землю лопатой» (Н. А. Баскаков).
Все перечисленные версии в принципе допустимы, поскольку носители соответствующих языков поочередно занимали определенные участки Посеймья (балты, славяне), в древнерусскую эпоху ставшего Курским, или (как ираноязычные сарматы, затем аланы; наконец, тюрки) непосредственно примыкали к нему с юга. Однако и сколько-нибудь развернутой аргументации ни одна из перечисленных этимологий не поддавалась. В этом плане все они мало отличаются от наивных транскрипций имени города в народной молве, благодаря которой на его гербе Нового времени воспарили куропатки. К тому же, весьма смутно представляется порядок заимствования безусловно славянскими первостроителями укрепления рубежа I и II тыс. н. э. над Куром его названия у чуждых им по языку этносов.  С другой стороны, практически все гидронимы ойконимического происхождения, т. е. названные по расположенным на их берегах поселениям, в своем большинстве поздние, много моложе древнерусских. Случаи образования гидронима от гео­графического апеллятива представляют собой редкое исключение из правила первичности ­гидронимики по сравнению с ойконимией. Но и при таком исключении географический апеллятив всегда обозначает водный объект, чего в рассматриваемой этимологии Кура / Курска не допускается. 
Наиболее убедительной выглядит, на мой взгляд, еще одна гипотеза на сей счет, предложенная А. И. Ященко. Тот извлек из словаря древнерусского языка1 слово «курья» — речной залив, затон, заводь, и предположил, что посеймский Кур назван усеченной формой этого слова2. Оно, добавлю, оказалось довольно рано, в начале колонизации Европейского Севера пришедшими сюда славянами, заимствовано ими из аборигенных там — финно-угорских языков. «Kurja» значит на них «маленькая речка», «протока», «старое русло-заводь», «глухой рукав» водоема3. Землю карелов скандинавские викинги даже именовали «Kuria’lir», «Kuria’land», что можно перевести как «озерная страна» (Е. А. Мельникова). 
На территории Новгородской земли и соседних с ней районов с тех пор имеется особенно много разновидностей данного топонима. Например, Великая, Афанасова, Левкова, Ленина, Лялина, Яковля, Рыболовля и т. п. курьи; Малокурье, Закурье, Быстрокурья и многие т. п. Причем он встречается там как в своей оригинальной — полной, иноязычной поначалу для славян форме «курья», так и в форме уже вполне ославяненной, усеченной до «кура» и сочетанной, в частности, с общеславянским поселенческим формантом ­«-­скъ». Сравни архангельский Шенкурск (летописная «Шенкуриа») — «город на курье Шеньге», где «Шеньга» явно чуждое, непереводимое для славян имя собственное, а «курск» уже включенное в их словарь севернорусских диалектов имя нарицательное, с селидебным оттенком смысла. Сюда же примыкают т. п. билингвы: Валдакурья, Кунчукурья, Куростров, Кургия, Кургонема, Ламбас курья, Ламокурья, Падрокурья, Пехтокурья, Тойнокурья, Турокурья, Хабокурья4.
География распространения и характер использования в словотворчестве топонимов с основой на «кур» вполне удовлетворяют всем разработанным лингвистами критериям для наиболее ранних славянских пластов восточноевропейской топонимики. Среди этих признаков: 
повторяемость топонима в разных регионах расселения славян (в случае с Куром / Курском — на юге и на севере Восточной Европы; а также на западе — в Познанском округе Польши имеется местечко Kursko);
наличие вариантов топонима в отдельных славянских землях (см. упоминание таких аналогов имен Кура / Курска выше и ниже).
И сам географический прототип рассматриваемого урбанонима — слово «курья», и производ­ные от него термины давным-давно фигурируют среди народных географических терминов и севера («кур», «курейка»), и юга («курка», «курь», «кура») России в качестве общего названия небольших безымянных рек, а особенно их стариц, затонов, отмелей. 
Составленные по писцовым книгам конца XV – начала XVI вв. списки селений и урочищ Новгородской земли насчитывают более полусотни названий по разным погостам одной только Шелонской пятины, явно родственных южной связке «Кур – Курск». А именно, Курецкий, Куркинский, Кюрьевский погосты; деревни Курашъ, Кургова гора, Курецко, Курея, Курохново, Куриково, Курино, Куровичи, Курово, Куровка, Курково, Курухново, Курышино, Курьяково, Курьякино и т. п.; починки Куриско, Курчев Репок и т. п.; озеро Куровское; наконец, две деревни, прямо именуемые Кур(ь)ск, одна из которых располагалась на р. Курее; а в довершение всего этого ряда однокоренных топонимов — д. Курско на р. Курянке; т. п. (Курьско, Курецко)5. 
Заметны явно «курские» названия на средневековых картах и соседних с только что отмеченной областей Новгородчины. Так, в «Алфавитном списке сел, сельц, деревень, починков и пустошей, названных в писцовой книге Водской пятины 1500 г.» находятся такие топонимы, как Куренцо, Куриково, Курско (дважды), Курята, Куровичи, Курово, Курова, Курчево. И Деревская пятина знает их: «Курской погост», «Курской присуд»; «селцо Старокурско на р. Ловоть»; «погост Шигринский» (ср. р. Щигор, г. Щигры в Посеймье) и др. т. п. Рыбная ловля под названием «Куровица» (явно уменьшительное от Кура) зафиксирована в Двинском уезде в 1560 г.
Археологические разведки по местам, отмеченным на Новгородчине ее писцовыми книгами и грамотами позднего Средневековья6, дают основание возводить многие из этих центров к рубежу I и II тыс. н. э., когда происходило славяно-русское «окняжение» данных территорий. На что указывает и летописный термин «погост» — первоначально станция на пути сбора дани-полюдья «русью» — киевским князем и его дружиной. Затем погостом называлось в тех краях низшее звено древнерусской администрации. Становление системы погостов на севере Руси связано с успехами окняжения земель во второй половине X в.
Весьма архаичный характер названий поселений типа Куровичи — с патронимическим окончанием «–itji», принадлежащим, по идее, еще родовым поселкам, до появления у восточных славян кириллического письма, позволяет относить их возникновение к древнейшей эпохе славянской колонизации Новгородской земли. 
К сходным по древности временам установления десятинного налога в пользу христианской церкви относится и деление Новгородской земли на десятины, одна из которых — Курская десятина – разделяет, примерно по линии Ловати, Шелонскую и Деревскую десятины.
Кроме совпадения отдельно взятых топонимов, Приильменье (куда относится большинство «курских» названий Севера) и Посеймье (где также присутствуют такие названия) отличаются (от всех остальных регионов Восточной Европы) их дублетным и даже гнездовым повторением. Что, думается, уже никак не может быть объяснено случайным совпадением, параллельным распространением общеславянской географической терминологии, а, скорее всего, свидетельствует «историко-культурную зависимость удаленных друг от друга районов с компактно дублированной гидронимией»7 и остальной топонимикой.
Прежде всего, отмечу Курское городище на р. Ловати. На этом памятники старыми раскопками выявлены слои домонгольского времени8 и описаны фортификации, характерные для малых городов Древней Руси9. Там действительно существовала крепость с названием «Курескъ на Ловати», упоминаемая письменными источниками по крайней мере с XIV в., причем наряду с южным, киевской принадлежности «Куреском на Тускоре», согласно летописному «Списку городов дальних и ближних», составленному не позднее 1381 г. Ловатский же Курск как центр одноименной волости фигурирует и в духовных грамотах русских великих князей и царей XV-XVI вв. — под названиями «Курьгород», «городок Курескъ», входивший в их как Рюриковичей наследственный домен. Здешние крестьяне платили дань непосредственно государству так называемыми «черными кунами». В отличие от большинства соседних с ним — частновладельческих в позднем средневековье волостных центров. Этот штрих — принадлежность Курской волости на Новгородчине к так называемому «Чернокунству» (В. Л. Янин), доходы с которого поступали не органам вечевой боярской республики, а княжеской ветви управления Новгорода, – способен свидетельствовать в пользу значительной древности ловатского Курска как административного центра, подвластного еще первым Рюриковичам.
План южного Курского городища близко напоминает конфигурацию Курска северного. Сходство, разумеется, может быть отнесено на счет общей типологичности такого рода памятников — мысовых городищ по речным протокам. Но в данном случае аналогия несколько увеличивается гидронимикой — ручей Кур, омывающий южный Курск, этимологизируется именно как «Безымянный», а так именуется ручей, огибающий Курск северный. Может быть, это случайное совпадение, а может быть, — сохраненные топонимикой следы предположенной мной миграции по линии Ловать — Тускарь. 
Топонимическая аналогия Приильменья и Посеймья продолжается следующими наблюдениями. В правый приток Ловати, р. Кунью, неподалеку от г. Холма и близлежащего Курского городища впадает р. Большой Тудор (Тудр), писцовыми книгами именуемый еще «Тудёр Ратьковский». Последний эпитет связан со средневековым селом по имени Ратно — центром Ратновского погоста (стана) на этих южных границах Новгородчины. Позднее, в XVI-XVII вв. в этом же Ратне располагался населенный пункт меньшего ранга — так называемый «Ратновский ям», станция «ямской гоньбы» Московского государства. Причем этот ям отмечен на старой (уже к рубежу XVI-XVII вв.) Луцкой дороге, от Холма до Великих Лук и, далее, через Торжок на Москву. Если учесть исключительную — нередко многовековую стабильность большинства важнейших торговых дорог средневековья, проложенных по суше, можно считать ловатское Ратно достаточно старым, скорее всего с древнерусских времен существовавшим, поселением. «Ратские» топонимы встречаются и в других районах Северо-Запада. Скажем, Ратчинский погост имелся также в Водской пятине, как и аналогичные названия тамошних поселений: Ратчино, Ратница.
Географический тандем Курск — Ратно идентично повторяется гораздо южнее, где у Курска на Куре на таком же, примерно двадцатикилометровом расстоянии и тоже к востоку имеется роменско-древнерусский спутник — городище Ратное; иначе: Ратское у д. Городища, на р. Рати, притоке Сейма. «По преданию местных жителей, — записанном в прошлом веке первоисследователем памятника, — некогда на месте этого города стоял город по имени Ратман»10. 
Схожий топоним — «Ратмонов лог» отмечен где-то в Посеймье на одном из первых чертежей «украйным городам» Московского царства. Город Ратно (он же Ратун) отмечен вроде бы в тех же краях, по соседству с «Курской тьмой» и прочими посеймскими урбанонимами — Рыльском, Донцом, Попашем и т. д. ярлыком Менгли-Гирея за 1507 г. литовскому великому князю Сигизмунду, документом, косвенно отражающим домонгольские реалии. 
Совпадение корневой основы у всех отмеченных вариантов рассматриваемого топонима, причем из разных, независимых друг от друга источников, свидетельствует о его значительной древности и явной повторительности с северным, новгородским Ратном, в свою очередь «привязанным» к средневековому городу с названием Курск, которое, повторяю, не встречается больше ни в одном другом регионе Европы, кроме двух, сравниваемых мной. По отзыву специалистов по гидронимике Поднепровья, Рать — ­гидроним с балтской этимологией. Поречье Сейма вообще отличается скоплением таковых (Обеста, Клевень, Куберь, Вапля, Вопка, Турейка, Ратень и др.)11. Среди них не все должны были возникнуть в древнейшую пору балто-славянской языковой общности. Часть из них (то же Ратно) могли попасть сюда вместе с переселенцами (в том числе славянскими) из северо-западного ареала расселения балтских племен.  Как и в случае с топонимом «Курск», можно доказать, что топоним «Ратно» сперва возник на Севере и лишь позднее оказался заброшен на Юг с кем-то из переселенцев. Специальное топонимическое исследование установило: «Центр продуктивности старого форманта –но — Новгородско-Псковская земля (свыше 280 названий!), отсюда он распространился на всю Белоруссию (291 пример) и на Волынь (95 названий). Остальные примеры образований с формантом –но встречаются разрозненно»12, как, в частности, южный Ратно. Здесь это место стало со временем называться Ратун, Ратное — в полном соответствии с общей картиной преобразования форманта –но в –ное, характерного именно для юго-восточного направления распространения соответствующих названий. Названия с формантом –ное на русских землях концентрируются в черте Смоленск — Орел — Курск — Воронеж — Тамбов — Рязань, а также к северу от Москвы. Это вектор, очень похоже, отмечает генеральное направление последней миграции носителей роменской культуры.
В области, промежуточной между севером и югом славянского расселения по восточной Европе — Поочье, встречаются и упоминавшиеся мной выше как ключевые к имени Курска гидронимы: «Кура», «Курья», «Курей». 
Приильменье и Посеймье отличаются совпадением более пространной цепочки топонимов. Это прежде всего р. Севера (правый приток Шелони), соотносимая на юге с Северскими — Донцом и Новгородом, вообще летописным «племенем» — северой (позднесредневековый вариант летописного термина «северяне», «север(о)». На этой новгородской реке в средние века размещалась деревня с названием Северское устье. Далее, одна р. Локня — левый приток все той же Ловати, и другая р. Локня — левый приток р. Суджи на Курщине, упоминаемая летописью в связи с одной из половецких войн на Руси. А такие южные реки, как Вырь (приток Сейма) и Рахна (новгород-северской округи, судя по летописному упоминанию за XII в.), Рахмна — приток Северского Донца находят предположительные аналогии на новгородском Севере в виде средневековых селений Выра и Рахнов той же Шелонской пятины, где больше всего и «курских» названий. В свою очередь в Посеймье документы XVI–XVII вв. отмечают слободу Ильмень, д. Ильму. 
«Топонимическая трансплантация» (В. П. Нерознак) вообще не редкость для древнерусской истории. Особенно впечатляют три города Переяславля (Русский, Залесский и Рязанский), расположенные на трех реках почему-то с одинаковым же названием — Трубеж, но, соответственно, в южной, северной и восточной Руси. 
Самое реалистичное объяснение подобным гео­графическим повторам, единичным и групповым, похожим и тождественным, предположительным и бесспорным, — перенос названий переселенцами, причем достаточно ранний, именно в конце I или начале II тыс., когда окончательно оформлялись основы славянской гидро- и урбонимики и Юго-Востока, и Северо-Запада Руси. Вопрос состоит в наиболее вероятном направлении такого перемещения. Применительно к рассматриваемому сюжету целый ряд объективных обстоятельств указывает на образование, по крайней мере, корня «кур», особо меня здесь интересующего, на севере и последующем его движении как топосновы на юг. Ведь на севере топонимов с основой на «кур» во много десятков раз больше, чем на юге; там, на севере, они раньше и обильнее перешли в ­гидро- и ойконимику мелкого масштаба (ручьи, починки, деревушки); издавна до сих пор адекватно понимались населением: «кур, куры — водное рыбное угодье», согласно терминологии ранних новгородских летописей13.
Для раннего урбанизма весьма показательно и производное значение того же самого термина, встречающееся в летописях применительно к Новгородчине: «кур, куры — налог, побор» как синоним платы серебром. Так что Курск в дословном переводе с новгородского диалекта древнерусского языка может означать не только «город на куре», т. е. небольшой, безымянной для первостроителей речке, но и одновременно «центр сбора податей», каким несомненно и был изначально этот оплот русского влияния, резиденция киевского (или сначала черниговского) посадника в восточном, еще в начале II тыс. остававшегося в основном северянским Посеймья.
В намеченный здесь смысловой ряд, между прочим, помещается, на мой взгляд, перевод одного из самых загадочных выражений «Слова о полку Игореве»: «До куръ Тмутороканя». Из многочисленных толкований данного словосочетания явно ближе к истине не временные, а пространственные. А именно, речь в соответствующем пассаже может идти о заставах-таможнях на границах самого южного из русских княжеств или же его столицы. Столь прозаическое объяснение куда убедительнее выдумок вроде «кур — первых петухов», а тем более якобы мифологического существа — «Кура, зооморфной ипостаси ночного (?) солнца», движущегося каким-то подземным морем и почему-то соотносимым с приморским княжеством Руси14.
Для этимологизации имени города Курска куда любопытнее смысловая перекличка отмеченного мной выше значения «кура-курска» как своеобразной таможни или центра фиска с еще одним, по всей видимости, новгородским диалектизмом, зафиксированным в тех северных краях и летописью, и берестяной грамотой рубежа 60-х – 70-х гг. XIII в.: «Туска — род подати, то же, что дар» (А. А. Зализняк). По общему мнению нескольких исследователей данного понятия, туска взималась по верхней Руси с «черного» населения в пользу государства. Рискну предположить этимологическую связь и южного гидронима «Тускарь» со столь характерным термином, как эта самая туска. Данный приток Сейма, как и впадающий в саму Тускарь Кур, могли быть поименованы представителями Севера — или купцами-транзитниками, или (скорее) уже мытниками, вирниками, «емцами» дани, прочими должностными лицами Киева, либо Чернигова, перемещенными сюда на каком-то этапе инкорпорации Посеймья в Русскую империю. Исход же данного гидронима — –арь имеет скорее всего славянское апеллятивное происхождение (ср. такие поднепровские гидронимы, как Згарь, Самарь, Косарь, Царь и т. п.). Позднейшие же вариации рассматриваемого географического имени («Тускорь» и проч.) — результат непонимания северной основы гидронима позднейшим южнорусским населением. 
По градостроительной практике Владимира Святославича, «нарубание мужей лучших», т. е. рекрутирование дружинников — воинов и гражданских чиновников ради формирования новых гарнизонов пограничных крепостей на Юго-Востоке производилось в первую очередь «от словен, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей» («Повесть временных лет») — как раз по преимуществу северо-западных этнополитических группировок. «Нарубание» такого рода применялось новгородско-киевской «Русью» в качестве основного метода окончательного подчинения своей власти остальных «племенных» территорий, включая конечно, и северянскую, дольше всех соседей Руси сохранявшую самостоятельность. Причем, не только в эпоху изобретателя этой административной практики Владимира I, но и позднее, при дальнейшем укреплении порубежных областей Руси в XI-XII вв.
Ладожско-Новгородская земля, в особенности южное Приильменье, откуда, по всей вероятности, происходят топонимы «курского» звучания и связанные с ними, как раз и представляли собой зону стыка словен, кривичей и аборигенов финно-угров (летописной «чуди»). Именно своего рода конфедерация этих трех «племен», возглавленная приглашенными на договорных условиях скандинавами, послужила, как известно, первым и наиболее постоянным оплотом дальнейшего развития Русского государства, которое постепенно поглотило и Посеймье. Еще раньше своих градостроительных мероприятий, именно с помощью тех же северных воинов — «варягов, словен, чуди и кривичей» («Повесть временных лет») (пока еще, естественно, без вятичей), Владимир в 980 г. разгромил полоцкого князя Рогволода, а вслед за тем и брата Ярополка в Киеве. Наконец, подавив тогда же попытку нанятых им варягов обложить данью сам Киев, захваченный с их помощью, он часть из них отпустил искать счастья в Царьграде, а самых «добрых, умных и храбрых» из варяжских мужей «расселил по разным местам» своей страны, «раздав им города» в управление. И, наверное, выделив дружинное подкрепление передоверенной власти, скорее всего из упомянутого контингента разноплеменных северных воинов. Так что исторический контекст движения северо-западной топонимики на Юго-Восток формирующейся Руси просматривается вполне отчетливо. 
Здесь же, на Юго-Востоке же славянского расселения, обсуждаемые лингвистические явления безусловно вторичны. Ведь посеймские гид­ронимы «курского» корня крайне малочисленны; причем все они явно производны от (Перво)Курска на Куре; относятся к гораздо более позднему времени, нежели древнерусское. Это всего четыре речки: Курёнка и Курицы — Большая, Малая и Гнилая. Последнее определение лишний раз подчеркивает непонимание коренным населением юга первоначального смысла основы «кур», этимологизированной здешним народом в доступной ему — орнитологической – форме (птицы семейства куриных) и дополнительно искаженной путем тавтологии (ибо в южнорусских говорах гидроним «гнилой» означает то же самое, что на севере «курья», «кур» — незначительный, пересыхающий в жару и потому дурно пахнущий поток).
На значительную древность и первоначальный вектор лингвистических контактов между Северо-Западом и Юго-Востоком основанного торгово-дружинной «Русью» Новгородско-Киевского государства указывает также география распространения входящего в состав названия Курска форманта «–скъ». Этот суффикс — один из самых продуктивных для древней топонимики славян. Предполагается, что данное окончание отражает укрепленность названного с ним поселения; оно явно «наиболее характерно для Северной Руси, доминируя в названиях городов в самый ранний период, используясь для образования вторичных топонимов (в частности, от гидронимов)»15.
Урбанонимы с этим формантом действительно относятся к старейшим, они известны у западных и южных славян, а у славян восточных появляются прежде остальных регионов на Северо-Западе. Судя по письменным источникам, отечественным и зарубежным, — по крайней мере, со второй половины IX в. Это Полоцк (древнерус. Полтеск), Смоленск, Изборск и, несколько позднее, Псков (Плесков). В отличие от всех остальных регионов древней Руси, в Посеймье этот формант — «–скъ» заметно редок и присущ только самым древним и крупным городским центрам — Курску да Рыльску, которые на как минимум столетний порядок (а то и больше) моложе отмеченных только что центров Северо-Запада. Рыльск, кстати, в свою очередь стоит на устье речки Рыло, притока Сейма, тем самым лишний раз подтверждая гидро-урбонимную семантику окончания своего имени. 
Известный топонимист В. А. Никонов, рассматривая «старинный суффикс «–ск», подметил, между прочим, любопытную деталь: и в XVII-XVIII вв. он «частым не был, оставаясь предпочтительно книжным... его давали канцелярии: светские — городам, духовные — церковным селам»; деревни назывались с ним исключительно редко. Никонов попутно высмеивает встречавшиеся в грамматологии мнения о «–ск» как «суффиксе коллективной принадлежности», «царском», «морском», «неличном». По его убеждению, «коллектив царей» невозможен16. Между тем, именно нечто подобное представлял собой харизматический род Рюриковичей — коллективный сюзерен Руси (А. В. Назаренко). Так что отнесенность древнейших урбанонимов с этим формантом к числу городов, находящихся в личной или родовой, династической собственности князей, прежде всего киевских Рюриковичей, вполне вероятна. «Курский Курск», во всяком случае, появляется на страницах письменных источников в первой половине XI в. как форпост Киева в Посеймье, а Курск ловатский, напомню, изначально принадлежал к княжескому анклаву, затем царскому уделу.
Внимательное рассмотрение структуры новгородских земель периода их генезиса позволяет дать предположительный ответ даже на вопрос, казалось бы, неподвластный археологии: «Почему опорная топонимика южного Курска заимствована именно из бассейна Ловати?» (достаточно отдаленного от Посеймья, а не какого-то иного из покоренных Русью к тому времени районов). Исследователи славянских памятников ловатского поречья обратили внимание на «отсутствие там ярко выраженного местного племенного центра. Административный центр средней Ловати, локализуемый для древнерусского времени (XI-XIII вв.) в районе д. Теребыни, не прослеживается здесь для более раннего периода — IX-X вв.»17. Хотя присутствие тут ильменских словен и в этот период бесспорно, судя хотя бы по наличию здесь нескольких скоплений сопочных насыпей. Судя по гидронимии бассейна Ловати, этот район подвергся славянизации довольно рано. Больше того, бассейн Ловати представлял собой в последние века I тыс. н. э. один из наиболее заселенных мик­рорегионов на всем протяжении Приильменья и Поволховья. Между тем экологические ресурсы Северо-Запада для средневекового крестьянствования были особенно ограниченными. «Отлив» отсюда под конец I тыс. н. э. части населения на обширные и плодородные почвы Юго-Востока выглядит поэтому вполне возможным.
Дополнительное объяснение подобной миграции связывается с прокладкой на рубеже IX-X вв. нового пути с Балтики к югу — «из варяг в греки», для которого именно долина Ловати выступила стартовой площадкой. «После утверждения Олега в Киеве в 882 г. Ловать окончательно становится коммуникационной артерией, подчиненной нуждам киевской княжеской власти, реализации планируемых ею акций на территории будущей Новгородской земли (и не только ее одной — С. Щ.). Потенциальные возможности возникновения в данном регионе центра племенной знати, противостоящему княжескому Новгороду (Рюрикову городищу), были, таким образом, пресечены»18.
В качестве же подручного людского резервуара для торгово-дипломатическо-военных акций викингского типа Половатье, напротив, оказалось для Киева самым удобным местом. Более северные, да и более южные по сравнению с ним места рюриковичского влияния продолжали оставаться ареной государственно-племенного противостояния. Их ополчение можно было увлечь разовой перспективой царьградской или иной добычи, но заставить их «лучших мужей» покинуть родные места, променять готовые привилегии дома на риск их завоевания на чужбине оставалось какое-то время для Киева мудрено. Киевский же дружинный гарнизон требовался в самой столице, ибо поначалу задействовался в ежегодном полюдье, а потом гарантировал там верховную власть князя-Рюриковича. Тогда как сошедшиеся по зову последнего на Ловати из славяно-кривичско-чудской округи люди, выбравшие службу Рюрику и его преемникам на престоле, поднаторевшие в обслуживании оживленного международного пути, подходили для участия в первоначальном «окняжении» «восточных территорий» (Е. А. Шинаков) куда лучше. Это самое «окняжение» первоначально, как видно, очень напоминало норманнские походы-викинги, только несколько обновленного типа. В конечном счете методика торгово-военной экспансии северных людей оставалась до начала II тыс. н. э. одной и той же: погрузиться на корабли в одном месте (в нашем случае — предположительно на Ловати) и высадиться из них для более или менее продолжительной стоянки и работы в другом (хотя бы на Сейме и его притоках).
Предполагая южное Приильменье в качестве наиболее вероятного плацдарма для «нарубания мужей», подвластных Киеву, ради переселения их в Посеймье, нельзя, конечно, исключить участия в этой акции представителей других микрорегионов Новгородчины и, конечно, не ее одной, из попадавших на политическую орбиту Киева земель и народов. В качестве другой заманчивой для моих выкладок топонимической параллели упомяну комплекс памятников (городище и селище) в урочище Курская Гора в верховьях р. Луги, сравнительно недалеко от Новгорода (Битецкий район Новгородской области). В 1989-1992 гг. их раскапывала О. В. Клубова. Находки отсюда обнаружили наиболее яркие и полные аналогии в древностях культуры смоленских длинных курганов. Причем данный поселенческий комплекс, судя по отсутствию в его культурном слое гончарной керамики, прекратил свое существование не позднее середины X в. (как и некоторые другие приильменские городища). Поскольку следов военного разгрома тут не оказалось, вероятно, жители Курской Горы и ряда соседних пунктов переселились куда-то. Не в самом знакомом ли их ближайшим предкам направлении Верхний Днепр — Десна? (— Сейм?)19.
Из проделанных топонимических выкладок с достаточной, на мой взгляд, убедительностью следует вывод о северо-западных славянских корнях названия древнерусского Курска и, возможно, некоторых «привязанных» к нему в Средневековье урбанонимов и вообще топонимов его ближайшей округи. Важной предпосылкой этнокультурного самоопределения Посеймья в северянскую эпоху его истории послужили разнообразные — торгово-миграционно-политические контакты с областью Верхнего Поднепровья и, далее, Новгородским Севером формирующейся, в свою очередь, Руси. Судя по наиболее аргументированному и естественно-историчному «переводу» названия летописного города Курска, оно восходит к некоторым северным диалектизмам древнерусского языка и могло первоначально означать пункт сбора таможенных и иных пошлин (кура) на торном отрезке международной торговли, основанный на маленьком притоке (курье) большей реки, связывающей (наряду с другими водными артериями Восточной Европы) в IX-X вв. Днепровскую речную систему с Окско-Волжской, т. е. в конечном счете Балтику с Каспием и Черноморьем. 
 
1 Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным источникам. – СПб., 1893. – 
Т. 1. – Вып. 3. – С. 1378. 
2 Ященко А. И. Гидронимический словарь Посеймья // Проблемы ономастики. – Вологда, 1974. – С. 51. 
3 Подольская Н. В. Некоторые формы славянизации иноязычных топонимов (На материалах Новгородской территории) // Географические названия. – М., 1962. – С. 39. 
4 Грамоты Великого Новгорода и Пскова. – М.-Л., 1949. – С. 145, 182, 185, 194-195, 220-221, 240, 243-245, 252-253, 259-261, 264, 272, 273-275. 
5 Новгородские писцовые книги. – Пг., 1915. – С. 153; Андрияшев А. М. Материалы по исторической географии Новгородской земли. Шелонская пятина по писцовым книгам 1498-1576 гг. Списки селений. – М., 1914. – С. 19-455.
6 Буров В. А. О времени возникновения Новгородского погоста Жабно // Российская археология. – 1995. – № 2. – С. 56; Платонова Н. И. Погосты и волости Северо-Западных земель Великого Новгорода // Археологические исследования Новгородской земли. – Л., 1984. – С. 173. 
7 Булкин Вас. А. Дублетные гидронимы Верхнего Поднепровья и Подвинья // Час, помiнкi, людзi. Памяцi рэпрасаваных археолагау. – Мiнск, 1993. – Вып. 1. – С. 19.
8 Арциховский А. В. Раскопки 1930 г. в Новгородской земле // Советская археология. – М.-Л., 1936. – Вып. 1. – 
С. 188–189.
9 Ивановский Л. К. Курское городище // Труды II Архео­логического съезда. – М. 1881. – С. 68-69.
10 Самоквасов Д. Я. Могилы русской земли. – М., 1908. – С. 258.
11 Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. – М., 1962. – С. 10.
12 Борек Г. Восточнославянские топонимы с формантом –ин– // Восточно-славянская ономастика. – М., 1972. – 
С. 111.
13 Кочин Т. Е. Материалы для терминологического словаря древней России. –М.-Л., 1937. – С. 167.
14 Никитин А. Л., Филипповский Т. Ю. Хтонические мотивы в легенде о Всеславе Полоцком // Исследования и материалы по древнерусской литературе: «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI-XVII вв. – М. 1978. – С. 141–147.
15 Древнерусские города в древнескандинавской письменности. Тексты. Перевод. Комментарий. – М., 1987. – С. 124.
16 Никонов В. А. Исторические суффиксы рязанской топонимики // Имя – этнос – история. – М., 1989. – С. 170.
17 Конецкий В. Я. Население долины р. Ловать в процессе сложения первоначальной территории Новгородской земли // Новгород и Новгородская земля: история и археология. – Новгород, 1988. – С. 28.
18 Петров Н. И. Поволховье и Ильменское Поозерье в IX-X вв. – СПб., 1996. – С. 57.
19 Подробнее про археологические аргументы северной гипотезы основания южного Курска см.: Моргунов Ю. Ю., Щавелёв С. П. «Курескъ на Тускоре»: к вопросу о происхождении летописного города // Труды VI Международного Конгресса славянской археологии. Т. 2. Славянский средневековый город. – М., 1997. – С. 261-27.
дата обновления: 10-02-2016