ПОВЕСТЬ О БЛАГОВЕРНОЙ ДЕВЕ ФЕВРОНИИ, ХРИСТИАНСКОМ И ЯЗЫЧЕСКОМ МЕНТАЛИТЕТЕ И О РЕАБИЛИТАЦИИ МУРОМСКИХ «СВЯТОГОНОВ»

Ю. М. Смирнов (Муром) 

ПОВЕСТЬ О БЛАГОВЕРНОЙ ДЕВЕ ФЕВРОНИИ, ХРИСТИАНСКОМ И ЯЗЫЧЕСКОМ МЕНТАЛИТЕТЕ И О РЕАБИЛИТАЦИИ МУРОМСКИХ «СВЯТОГОНОВ»

Эпизод изгнания из города муромскими жителями Петра и Февронии - один из самых драматических моментов в повести Ермолая-Еразма. В контексте повествования он однозначно вызывает сострадание к его главным героям и осуждение спесивых и жестокосердных муромских бояр. Однако прочтение повести в общекультурном контексте эпохи несколько смещает акценты. Правомерность такого прочтения обуславливается уже тем, что официальная церковь неодобрительно отнеслась к сочинению Ермолая-Еразма, но это, тем не менее, не помешало «Повести о Петре и Февронии муромских»¹   на долгое время стать излюбленным чтением российского обывателя. Осмелюсь предположить, что больших различий в понимании сюжета между представителями ортодоксии и бытового христианства не было; была разница в оценке понятого.

Одной из ярчайших особенностей русского национального мировосприятия является страстная любовь к складно изложенному слову. Затейливо изложенная байка приводит русского человека в состояние очарованного оцепенения, и он готов поверить почти всему, что в ней наплетено. Если та же самая история попадает на бумагу и становится таким образом словом печатным - здесь уже верится всему. Не буду исключением, и поверю в истинность всего, о чем рассказывает «Повесть о Петре и Февронии». Однако стоит только это сделать, как тут же выстраиваются коварные вопросы, заставляющие обратить внимание на целый ряд сюжетных несообразностей и недостаточную вербальную мотивацию действий героев в некоторых ситуациях. А вслед за этим возникает и следующее «однако» - ведь повестью-то современники зачитывались, значит было в ее контексте нечто непонятное нам, некий подспудный, второй смысл, намеки и аллюзии, как в любом неординарном литературном произведении. Вот до них-то я и попытаюсь докопаться.

Настораживает уже первая новелла о змее-соблазнителе, повадившемся летать по ночам к муромской княгине «на блуд». Змей просто так летать не будет. Об этом муромские жители хорошо знали. Знали они и то, что нечистый, обратившись в змея или огненного змея, прилетает к женщине и, приняв человеческий облик, является ей чаще всего в образе любимого мужа (по каким-то причинам отсутствующего), любовника или предмета неразделенной страсти.²   Справиться с ним удается только попу или ворожее.³   Средства борьбы с таким змеем были известны и довольно просты: от его ухаживаний защищались отчитыванием пассии молитвами, обкладыванием во время сна «лутожечными» (липовыми) крестами, «зааминиванием» всех отверстий в доме.⁴   Средневековая нечистая сила в Европе вообще отличалась крайней похотливостью, что зафиксировано не только в народных верованиях, но и в литературе от Шпренгера и Инсисториса до С. Неклюдова.⁵   Ведь не случайно, скажем, главной задачей суда инквизиции было доказательство полового акта человека с демоном, и подавляющее число вопросов на суде инквизиции, равно как и пенитенциарные списки вопросов для католической исповеди, имели именно такой характер, а все остальное - так, второстепенно, и было предметом дознаний светского суда, которому после церковных допросов передавался подследственный. (Это дало основание некоторым исследователям рассматривать инквизицию как форму полового извращения, что в известной мере справедливо).

Но Муром, слава Богу, находится не в Западной Европе, суда инквизиции здесь не было, чем - осознанно или нет - воспользовалась жена князя Павла. Еще раз повторю: змей просто так летать не будет. А летает «неприязненный змей» в княжеские терема потому, что неполадки в семье у Павла, равнодушен он к жене своей, а жена сохнет по нему и вожделеет. Ну не поверю я, будто бы у правителя маленького Мурома в те дни было столько и такой важности государственных дел, что к супруге заглянуть некогда. Вот дьявол и воспользовался той ситуацией, что Павла по ночам у княгини не бывает, настрополил змея на соблазнение, на которое тот, естественно, по своей развратной и провокационной натуре с удовольствием согласился. Жена же Павла повела себя достаточно предсказуемо, если учесть ее неудовлетворенность. «В русской народной традиции хорошо известны такие рассказы: нечистая сила (бес, черт) начинает ночами навещать вдову или солдатку, тоскующую по отсутствующему или - особенно - покойному мужу, приняв его облик… воплощаясь в него, демон удовлетворяет неразделенные желания духовидца. При этом героиня (или герой) рассказа все больше чахнет и худеет, хотя никакими действиями оборотня, четко обозначенными в повествовании, это прямо не объясняется; сам призрак же, по всей вероятности, никому, кроме жертвы, не виден - окружающие (родные, соседи) обнаруживают его присутствие по изменениям, происходящим с жертвой».⁶   Необычность нашей ситуации в том, что змей «волшебством своим перед ней (женой Павла - Ю. С.) являлся таким, каким был на самом деле, а приходящим людям казалось, будто это сам князь сидит со своей женой». Несмотря на то, что змей являлся ей в своем подлинном мерзком обличии, принимала она его долгое время и не предпринимала против его посещений никаких, описанных чуть выше, мер. В какой-то момент по неизвестным нам причинам ей все же пришлось открыться мужу, благо алиби у нее было «железное».

На случившееся Павел прореагировал совсем не как горячо любящий муж. Ни обвинений жене не высказал, ни сцен ревности не закатывал, ни прибил вожжами, ни в монастырь не заточил неверную супругу. Сел и «мысляше, что сотворити змиеви, и недоумеяше» - наказать тварь, конечно, надо - не столько за соблазнение жены, сколько за оскорбление княжеского достоинства - но как? И мысли у него не возникло, чтобы просто отвадить змея известными способами: уж сводить счеты - так по-державному, голову противному с плеч (Бог с ней, с женой, но чтобы вот так княжеское ложе осквернить?!), однако способа физического уничтожения такого сверхъестественного существа Павел не знал. Он нашел выход в аморальном приеме, широко используемом разведкой всех времен и народов, предложив жене поактивнее пообольщать змея, с тем, чтобы в момент обольщения она вызнала у нечистого совершенно секретную стратегическую информацию о возможных причинах его смерти. При этом князь, не надеясь на честность жены, запугивает ее, откровенно шантажируя супругу еще и неким моральным обоснованием предлагаемого им действия: «Если узнаешь об этом и нам поведаешь, то освободишься не только в этой жизни от злосмрадного дыхания и шипения его и всего этого бесстыдства, о чем даже говорить срамно, но и в будущей жизни нелицемерного судью, Христа, тем умилостивишь». Жена, которая, видимо, совершенно запуталась в отношениях и стремилась избавиться от надоевшего и опасного любовника, это и сделала, заключив змея в горячие объятия и в постели выпытав у него тайну. Как-то несимпатично выглядит князь Павел в этом любовном треугольнике.

Так или иначе, но жена Павла узнала, что смерть змею суждена «от Петрова плеча, от Агрикова меча», и рассказала об этом мужу, а тот, очень озабоченный расшифровкой этого закодированного агентурного сообщения, рассказал о нем своему брату Петру. «Плечо» князь Петр тут же примерил на себя и занялся поисками Агрикова меча, главная трудность в которых состояла в том, что никто не знал, каков и откуда этот меч Агрикана. Судя по названию, оружие возмездия было импортным и изготовленным или обработанным по какой-то особой магической технологии, хотя муромские оружейники и сами ковали неплохие клинки.⁷   Петру повезло, и в скором времени по всем канонам героического змееборческого жанра ему было указано свыше местонахождение меча-кладенца. Остальное было, как говорится, делом техники. Выждав момент и распознав змея, который для маскировки принял облик его брата, Петр разок махнул мечом, и подлая тварь испустила дух. Однако змей, хоть и дал слабину в объятиях Петровской золовки, всей правды не сказал, а потому Петр, «идя на вы», не принял мер химической или магической защиты против отравляющих веществ, и от брызг зловредной крови пресмыкающегося, попавших на его тело, князь «покрылся струпьями, и появились на теле его язвы, и охватила его тяжкая болезнь». И никто из муромских целителей излечить его не мог…

«Прослышал Петр, что в Рязанской земле много врачей, и велел везти себя туда». Вряд ли рязанские врачи, на искусство которых уповал князь, были квалифицированными дипломированными специалистами, работавшими в оборудованных клиниках. Вероятнее всего, что Ермолай-Еразм, вполне церковный человек, эвфемистически заменил словом «врач» более ходовые и употребительные тогда понятие «знахарь», «ворожея», «бабка». Вообще же до сих пор ходят невнятные слухи, что традиции народного лекарства живы на Рязанщине. Рационально эту специализацию объяснить трудно, однако в этой связи следует сказать, что в последнее время экологи стали выделять особую аномальную природную зону вдоль Оки от Мурома до Рязани, в которой встречается много эндемических форм растений, гораздо чаще случаются грозы и проч.

В некоторых редакциях повести село, куда в поисках лекаря пришел княжеский отрок и где встретил Февронию, называется Ласково. Не берусь судить о точной этимологии этого названия, но представляется, что слуга знал, куда направлялся. Если пойти по пути свободных ассоциаций, как это в свое время предложил Б. Гаспаров,⁸   а именно по этому пути обычно идет народная этимология, первое, что приходит на ум - связь названия села с названием зверька ласки. А в мифо-демонологических представлениях - и фольклорных, и официальных - это зверек необычный. «Физиолог», списки которого довольно широко ходили в Древней Руси, со ссылкой на Библию так определяет ее качества: «Закон говорит (ср. Левит, 11.29): “Да не ясте ласицу, ниже подобная ей” Фисиолог сказал о ней, что такое свойство имеет: уста ее приемлют от самца и, став беременною, ушами (она) рождает”».⁹  (Эта легенда восходит к античному мифу о Галинфиаде).¹⁰ Ласке приписывались всякие необычные жутковатые свойства. В ласку обращались ведьмы и становились вампиршами. Л. Н. Виноградова отмечает, что в демонологии часто было трудно провести четкую грань между демоническим существом «в его зооморфной ипостаси и мифологизированным животным, за которым закреплен демонологический термин: например, название домовик по отношению к ужу и ласке (курсив мой - Ю. С.)».¹¹ В ряду животных с очевидными демоническими свойствами в славянской мифологии, таких, как ласка, уж, лягушка, летучая мышь, волк, кукушка оказывается и заяц.¹² Нечистая сила вообще часто принимает облик зайца и ласки.¹³ Именно заяц и скачет в горнице Февронии в никем не охраняемом доме. Собственно, если говорить о сакральной охране, то ее и не надо, так как заяц по народным поверьям, как это ни парадоксально звучит с учетом вышесказанного, сам способен отгонять нечистую силу. Можно, конечно, предположить, что это просто ручной заяц, так как есть сведения о том, что и на Руси, и в Западной Европе зайцев иногда приручали, но это обычно делали скоморохи или актеры, у которых заяц стучал в барабан.¹⁴ Так или иначе, заяц Февронии живет с людьми в доме. Х. Э. Керлот, автор «Словаря символов», совершенно справедливо отмечает, что «символический смысл каждого конкретного животного зависит от его места в символической картине мира и от позы и контекста, в котором оно изображено. Так, часто встречающийся символ “прирученного зверя” может означать совершенно противоположное по отношению к изображению того же зверя в диком состоянии».¹⁵ Весьма интересно, что в самых разных культурах мифо-символические оценки зайца или достаточно сходны, или контаминируют, или же находят соответствие в типологических рядах других животных и сакральных функциях - как положительных, так и опасных для человека. Заячьей лапкой били в бубны, которые символизировали мировое древо, шаманы, а заячья косточка присутствовала в шаманском амулете. Мясо зайца наделялось особыми свойствами, и его как ритуальное блюдо предлагали отведать средневековым греческим богатырям.¹⁶

У славян существовало представление о «двоедушниках» - существах, способных совмещать в себе человеческую и демоническую сущность. Во время сна он бродит вне своего тела в обличье какого-либо животного - в том числе зайца.¹⁷ В восточнороманской мифологии (а сходные представления есть и у славян, и у литовцев) злой дух Спиридуш может принимать вид зайца. Колдуны специально выращивают его из заговоренного яйца черной курицы и кормят орехами (на рацион Спиридуша стоит обратить внимание, мы к нему еще вернемся - Ю. С.). Правда, своему хозяину он приносит богатство, счастье, удачу, деньги, клады.¹⁸ Татары и башкиры встречали иногда живущего на конюшне духа-покровителя хозяйства, который в облике зайца по ночам ездил по конюшне на лошадях и заплетал им гривы¹⁹(в русских деревнях до сих пор считают, что гривы коням заплетает ласка - Ю. С.). В нартском эпосе описано мифическое племя испов - смелых, сильных, умных карликов; они вместо лошадей скачут на зайцах.²⁰ Восточнороманская покровительница леса Мама-Пэдурии, выполняющая в сказках функции Бабы-яги, любит обращаться в зайца,²¹ а эстонские духи леса в образе мальчиков пасут зайцев.²²Китайская хозяйка ЗападаСи-ванму владеет снадобьем бессмертия, а толкут его для нее в ступе зайцы.²³ Этим же занимается и Юэ-Ту, заяц китайской национальности, который эмигрировал на Луну.²⁴

В греческой античности заяц был культовым зверьком богини любви Афродиты и символизировал плодоносящее начало, в куртуазной пантомиме западного средневековья маска зайца вкупе с некоторыми другими намекала на эротическую подоснову танцев, а в славянском обрядовом и песенном фольклоре образ «ярого» зайца имел отношение к любовной и брачной тематике, связан с ритуальным эротизмом.²⁵ Немаловажное место занимал заяц и в матрешечной иерархии хранения Кощеевой смерти (игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце и т. д.).

Так что, если принять во внимание этих двух зверьков - ласку и зайца - ситуация складывается знаковая, и в символическом аспекте заяц у ног Февронии заставил бы призадуматься искушенного человека. Конечно же, посланник князя Петра всего этого не знал и не читал уже упомянутого «Словаря символов», где в добавление к вышеизложенному сказано, что «с зайцами ассоциировалась лунная богиня древних греков Геката. Зайцы неизменно сопровождали германский эквивалент Гекаты, богиню Гарек. В общем смысле заяц символизировал воспроизводство себе подобных; противоречивость образа заключается в том, что он по природе своей может считаться как аморальным, так и добродетельным. У иудеев был “нечистым животным” (Второзаконие 14, 7). Рабан Мавр видел в нем символ сладострастия и плодовитости… Женственные черты неотъемлемы от основной символики образа; поэтому достаточно характерно, что заяц был второй из двенадцати эмблем китайского императора, символизирующий в жизни монарха силу Инь».²⁶Однако даже того, что, несомненно, было известно княжескому посыльному из обыденных демонологических представлений, с лихвой хватило бы, чтобы настороженно отнестись к странной девушке Февронии.

И уж совсем должны были насторожить его невразумительные на профанический слух речи Февронии, исполненные потаенного смысла, ведь дева говорила с ним на языке прорицателей, ведунов и ворожей, то есть на «древнежреческом». У жрецов вообще принято было говорить загадками, ибо все космологические ритуалы строились по системе вопрос - ответ. Этот весенний ритуал вел к установлению жизненного миропорядка после разрушительного зимнего хаоса. Правильный ответ на вопрос-загадку означал определение места того предмета или явления, о котором спрашивалось, в мире и установление его связей с другими элементами космоса. Волхвы и предсказатели тоже отвечали загадками (вспомним сакраментальное «примешь ты смерть от коня своего»). Интересно в этой связи отметить, что, когда мы в 1995 г. работали в этнографической экспедиции и посетили одно село - Толстиково - лежащее как раз в упомянутой аномальной зоне, то сначала никак не могли взять в толк, почему жительницы села говорят с нами уклончиво, обиняками. А про одну женщину ее соседка даже сказала: «Вы с ней поосторожнее, она вам глаза отвернет».²⁷ Только потом от жителей других деревень мы узнали, что Толстиково - село «колдовское», что население со всей округи ездит туда лечиться и лечить скот к знахаркам и ворожеям и что в свое время толстиковские пастухи ходили на отхожий промысел за Москву и Нижний Новгород. Нанимали их с большим удовольствием, так как они знали «слово» и скот у них не разбегался и не болел.

«Древнежреческого» посланник, конечно же, не знал. Этот сакральный язык во все времена сохранялся в тайне и был доступен очень немногим посвященным. Княжеский тиун, как мы все больше убеждаемся, был полным профаном во всех смыслах этого слова - он не только не понял священного иноговорения, но не уловил даже обыденного подтекста речей Февронии. Уже первой своей фразой: «Плохо, когда дом без ушей, а горница без очей», - Феврония очень о многом информирует своего посетителя. Во-первых, она сообщает, что в доме нет ребенка, то есть она - девушка. Во-вторых, в доме нет собаки. В символическом бестиарии повести это также оказывается знаковым. Рядом с девушкой скачет заяц - достаточно и этого. Дело в том, что собака в мифологии многих народов также, как и заяц, является атрибутом богов-целителей. Так что, с одной стороны, в известном смысле ее присутствие было бы уже знаковой перегрузкой в рамках коротенькой повести, с другой же - гораздо чаще собака символизирует связь с хтоническим миром, охраняет вход в царство мертвых, улавливает души умерших. Во многих культах собак приносят в жертву. При этом демонические существа самого разного ранга нередко принимают облик собаки и похищают детей. Встречаются и ситуации, когда мифологические собаки разрывают, пожирают детей. В символике христианства собака - по аналогии с овчаркой, охраняющей стадо и управляющей им - иногда становится аллегорией священничества.²⁸ Таким образом, отсутствие собаки в доме Февронии настраивает на отсутствие у нее черт и свойств злого демона и, соответственно, почему-то подчеркнуто отрицает ее связь с хтоническим миром.

В последнем, видимо, была необходимость, так как память мифологического жанра сохранила другие черты такого рода, дошедшие от некоего неизвестного нам языческого прообраза Февронии. А то, что они сохранились - следует из последующих речей Февронии, так или иначе связанных с погребальной, хтонической тематикой: отец с матерью ушли «взаймы плакать», то есть на похороны, а брат «пошел сквозь ноги смерти в глаза глядеть»”. Рассказ Февронии о занятиях брата древолаза-бортника можно было бы принять за красивый поэтический образ, если бы не один факт, приведенный в «Повести о водворении христианства в Муроме»: «И по мертвых ременная плетения древолазная с ним (и) в землю погребающiи».²⁹ Древолазные приспособление, как видим, напрямую связываются с образом смерти, а, поскольку, погребальный инвентарь всегда имел определенное функционально-символическое значение, то первое, что приходит на ум в этой связи - эти «плетения» нужны покойнику, чтобы с их помощью взобраться на небо по стволу мирового древа.

Тиун застал Февронию за занятием, которое в отношении к простой девушке следовало бы расценить как непозволительную и очень смелую вольность. Феврония сидела за ткацким станом! Феврония ткала в летнее время (свидетельство того - поход ее брата в лес за медом), тогда как обычный сезон ткачества - зима, и занимающимся ремеслом приходилось строго придерживаться этих правил. В противном случае духи или боги-покровители ремесла могли жестоко наказать ослушавшихся. Распорядок труда и отдыха был строго регламентирован с первобытных времен. В одном из сюжетов таджикского фольклора, восходящего к домусульманским временам, исследователи усмотрели много параллелей с историями о Сандрильоне (Золушке), Спящей Царевне, Параскеве Пятнице. Есть в нем одна существенная деталь, объясняющая некоторые особенности сюжета. Если покровительница ремесла застанет ослушницу за недозволенным в это время занятием, например, прядением, она вырвет у нее веретено и истычет ее до смерти, а если та будет шить - орудием возмездия послужит игла. Потому и засыпает мертвым сном царевна, уколовшись веретеном или иглой. А Феврония не боится возмездия, она чувствует себя на особом положении, занимая, видимо, достаточно высокое место в иерархии языческого пантеона.

Стоит ли говорить, что полотенце или каток полотна в славянском фольклоре символизируют устойчивый архетип дороги, медиатора, соединяющего два мира, дороги, соединяющей жизнь и смерть.³⁰ В символическом контексте повести вытканное Февронией полотно должно означать для нее дальнюю дорогу в новую жизнь, замужество, которое для девушки-невесты идентично смерти, так как в комплексе свадебных обрядов девушка умирает, а женщина рождается.³¹ Образ ткущей Февронии неизменно вызывает ассоциации с античными богинями судьбы - Мойрами или Парками, прядущими нить человеческой жизни, а льняная нить в конце повести превращается в златную. Прекращая свою земную жизнь, Феврония сама наматывает ее на иголку.

По всем канонам чтения подтекста получается, что дева Феврония непросто крестьянская дочь, но дева, владеющая некими тайными знаниями, может быть, даже колдунья или ипостась языческой богини. Я абсолютно согласен с наблюдением О. А. Суховой, «что само имя Февронии звучит нарицательно, ведь в образе и почитании муромской святой, на наш взгляд, слышны отголоски культа Феронии, в римской мифологии богини полей, лесов, целебных трав, покровительницы диких животных, богини-целительницы. Главными местами ее культа были роща в Капене и храм в Таррацине».³² К этому стоит лишь добавить, что Февронии из повести Ермолая-Еразма присущи атрибуты и качества и многих других мифологических персонажей, о которых я упоминал, что, несомненно, генетически роднит ее с языческими богинями - покровительницами леса, животных, плодородия и богинями, соединяющими хтонический и земной мир, вроде Гекубы, но не такой, как она, суровой. Да и вся повесть в целом имеет скрытноэротический характер, истоки которого заключены в использовании языческих образов.

Поведение Февронии, согласившейся исцелить больного Петра, трудно считать христианской добродетелью и бескорыстным милосердием: Феврония за свои услуги очень жестко назначает высокую плату, требуя, чтобы князь взял ее, «дочь древолаза», замуж. Трудно сказать, действительно ли Феврония знала наперед, что князь выздоровеет только в том случае, «если кто-нибудь потребует его себе», или же сама выдвинула такое условие - ведь в этом случае «богатая награда», которую обещает Петр, все равно достанется исцелителю, то есть ей. При этом она еще и сменит свой статус, займет видное социальное положение. Так или иначе, для приготовления лекарственного снадобья свершила Феврония очень простой, но действенный магический обряд, дунув на хлебную закваску, и отправила мазь князю.

Петру с самого сначала не очень-то хотелось связывать свою жизнь с простолюдинкой, пусть красивой и не по годам разумной. Желая сохранить хорошую мину при плохой игре, князь, дабы иметь моральное право ответить отказом девушке, устраивает нечто вроде состязания клуба веселых и находчивых, кстати, весьма типичное в ситуациях испытания героя в фольклорных произведениях. Феврония, несомненно, вышла победителем в этой игре, остроумно ответив на его абсурдные задания. Однако подозреваю, что это еще больше отвратило князя от возможного брака: слишком умная жена - благодатная почва для произрастания мужских комплексов неполноценности.

Предвидя такое развитие событий, Феврония принимает превентивные меры, подстраховывается в этой сделке, идет на заведомый обман, вероятно, понимая нелепость этого брака в глазах брата муромского самодержца и его окружения. (Оправданием такого поведения может служить только ее страстное желание вырваться из языческой глуши и посвятить себя христианскому служению, что, в общем-то, мы и видим в финале повести). При первом курсе лечения она дает Петру недобросовестный, а с точки зрения профессиональной врачебной этики - преступный совет оставить один струп на теле, не помазанным мазью. В результате у Петра, когда тот, моментально было исцелившись, отправил целительнице богатые дары, но взять ее замуж отказался, начался рецидив болезни. После этого ничего ему не оставалось, как перед вторым курсом дать ей твердое обещание, а, излечившись, жениться.

Приехала молодая чета в Муром, а в скором после этого времени скончался князь Павел, «благоверный же князь Петр после брата своего стал самодержцем в городе своем». Вообще сказать, самодержавие это было странным, с большими атавизмами первобытной языческой демократии: чуть что муромские бояре начинали наезжать на своего правителя - это им не так, то им не любо. Боярским женам, конечно же, Феврония пришлась не по душе, и не только потому, что «стала она княгиней не по происхождению». Представьте сами: чужая простолюдинка (а чужое в мифологическом сознании всегда враждебно и опасно), из Рязанской глуши, с сомнительным колдовским прошлым, с некоторыми чертами языческой богини; при этом умна, от природы деликатна, но с твердым характером, может добиться того, чего хочет - конечно же, отношение к ней сложилось резко отрицательное, тем более, что наверняка в Муроме были девушки из хороших семей, рассчитывавшие на положение первой леди города. Конечно же, на обычную ревность наложилось и то, что муромские жители воспринимали Февронию как демоническое существо, околдовавшее князя Петра. Тем более, что совсем недавно произошел похожий прецедент с его родственницей, и происшествие было свежо в памяти.

Однако придраться не к чему, поведение новоиспеченной княгини было безукоризненным, за исключением, быть может, некоторых незначительных нарушений придворного этикета: после обеда имела она обыкновение собирать в руку крошки со стола. Когда Петр решил удостовериться в этом, крошки в ладони его жены превратились в фимиам и ладан. Это, несомненно, для повести очень важный эпизод знакового характера. От ладана черт и иже с ним бегут, следовательно, если и был когда-то в Февронии демонизм, то пропал, исчез, а то что произошло, это не столько колдовство, сколько знак Божественного промысла. Выдержала Феврония этот тест.

Притихли муромские бояре, но на время, пусть «немалое». Сами посудите: христианство пришло в Муром недавно, приняли они его не без боя, приняв же, по-неофитски стали «правее папы римского», как это обычно и бывает. А вокруг в муромских лесах еще полным-полно язычников, и боги их живы, и духи в разных неподходящих местах витают. Страшно. Лучше уж от греха подальше сплавить куда-нибудь прелестницу Февронию миром, не причиняя ей вреда. Вот так перепуганные бояре, предварительно выразив Петру свои верноподданнические чувства, предъявили, тем не менее, ему ультиматум, предложив взять себе новую жену (явные происки претенденток на княжеский престол!), а Февронию, дав ей «богатства, сколько пожелает», отпустить на все четыре стороны. При этом, приняв для храбрости, стали отрицать целительный дар Февронии, который в их новохристианском менталитете явно воспринимался как языческое наваждение.

Феврония дипломатическим маневром обошла и их, как в свое время Петра, в качестве предложенного богатства выбрала своего мужа и вместе с ним оставила город. Петр, похоже, тоже побаивался Февронии, точнее, ее необычных способностей и возражать против ухода не стал.

На их пути в изгнание произошло два события, заслуживающих внимания. «Некий человек», сопровождавший супружескую чету, решил, видимо, что свершившийся остракизм - подтверждение демонической сущности Февронии, потому и глянул на нее вожделенно, предполагая, что отказа здесь быть не может (о похотливости демонов речь уже шла выше). Однако он получил достойный - вежливый и непреклонный - отказ, да еще в форме притчи. Таким образом, Феврония выдержала и этот тест, своими словами и поведением доказав, что она ни какой-нибудь там суккуб.

Однако во втором случае она дала слабинку, и ее языческая власть над миром природы проявилась отчетливо: пожалела она срубленные поваром деревца и пожелала, чтобы утром вместо пеньков выросли деревья с ветками и листвой. Так и произошло.³³ Но муромским боярам на это уже было наплевать: за время отсутствия княжеской пары в городе началась борьба за власть, дошедшая до убийств. Ну как все это можно было объяснить, кроме мести волшебницы Февронии?! И «неистовые» муромские бояре сдались на милость победителя: уж лучше жить в миру и благополучии с «язычницей», чем рубить друг другу христианские головы. Послали они гонца за изгнанниками с просьбой вернуться на княжение. «И правили они в городе том, соблюдая все заповеди и наставления Господние безупречно», и никаких особых событий больше не происходило до самой их смерти. Свою смерть - в один день и один час - Петр и Феврония вымолили у Бога. Точнее сказать, эта милость была дарована Февронии, так как она, дождавшись, когда пришло время кончины Петра, оставила неоконченную вышивку, помолилась и умерла.

Эволюция образа Февронии, из колдуньи или языческой богини превратившейся в православную святую, четко определяет символический смысл «Повести о Петре и Февронии муромских» - победу христианства над язычеством. А муромские жители по своему наивному стремлению к ортодоксии не святую изгоняли, а язычницу.

Ссылки:

¹ Текст повести цитируется по изданиям: Повесть о Петре и Февронии. Подготовка текстов и исследование Р. П. Дмитриевой. - Л.: Наука, 1979; Русская бытовая повесть. XV-XVII вв. - М.: Сов. Россия, 1991. 

² Завойко Г. К. Верования, обряды и обычаи великороссов Владимирской губернии // Этнографическое обозрение. - 1914. - №№ 3-4. - С. 106-107. 

³ Неклюдов С. Ю. Ночной гость // Живая старина. - 1996. - № 1. - С. 4. 

⁴ Данченкова Н. Пространственный образ в крестьянском фольклоре Восточной Владимирщины (взгляд сквозь призму причитаний) // Творчество. - 1994. - № 1-4. - С. 50. 

⁵ Шпренгер Я., Инсисторис Г. Молот ведьм. - М.: Интербук, 1990; Неклюдов С. Ю. Указ. соч. С. 5. 

⁶ Неклюдов С. Ю. Указ соч. С. 4. 

⁷ Из двух мечей Подболотского могильника, хранящихся в Муромском музее (инв. №№ 11504/1, 11504/2), по определению Кирпичникова, сделанному в 1998 г., один - западного производства, другой - местного. 

⁸ Гаспаров Б. И. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Slavica Hierosolimitana. Slavic Studies of the nebrew University. Vol. III. - Serusalem, 1978. - P. 198-251. 

⁹ Физиолог Александрийской редакции. - М.: Библиотека журнала «Дыхание». - 1998. - С. 35. 

¹⁰ См.: Мифологический словарь. - М.: Сов. энцикл., 1991. - С. 139. 

¹¹ Виноградова Л. Н. Демонологические основы архаической картины мира // Живая старина. - 1996. - № 1. - С. 3. 

¹² Там же. 

¹³ Мифологический словарь. С. 396. 

¹⁴ Даркевич В. П. Народная культура средневековья. Светская и праздничная жизнь в искусстве XI-XVI вв. - М.: Наука, 1998. - С. 55. 

¹⁵ Керлот Х. Э. Словарь символов. - REFL-book, 1994. - С. 197. 

¹⁶ Дестунис Г. Разыскания о греческих былинах средневекового периода // Сборник русского языка и словесности Императорской Академии Наук. - Т. XXXIV. - № 1. - СПб., 1883. 

¹⁷ Мифологический словарь. С. 177. 

¹⁸ Там же. С. 511.

¹⁹ Там же. С. 266.

²⁰ Там же. С. 259.

²¹ Там же. С. 336.

²² Там же. С. 364.

²³ Там же. С. 497.

²⁴ Там же. С. 647.

²⁵ Даркевич В. П. Указ соч. С. 106-107, 113.

²⁶ Керлот Х. Э. Указ. соч. С. 205.

²⁷ Полевой дневник автора. Закупочно-этнографическая экспедиция МИХММ. - 1995 г.

²⁸ Керлот Х. Э. Указ. соч. С. 476.

²⁹ Памятники старинной русской литературы, издаваемые графом Григорием Кушелевым-Безбородко, под редакциею Н. Костомарова. Сказания, легенды, повести, сказки и притчи. Выпуск первый. - СПб., 1860. - С. 235.

³⁰ См., например: Гусева Е. В. Архетип дороги в мифопоэтическом творчестве восточных славян // Уваровские чтения - IV. Богатырский мир: эпос, миф, история. - Муром, 1999. - С. 74-75.

³¹ См.: Смирнов Ю. Архитектура ритуала без ритуала // Декоративное искусство СССР. - 1988. - № 10. - С. 18-19.

³² Сухова О. А. «Града Мурома святые» // Муромский сборник. - Муром, 1993. - С. 49.

³³ Интересно, что в Ласково до сих пор почитают ореховый куст, якобы посаженный Февронией. (См.: Сухова О. А. Указ. соч. С. 66). При этом следует отметить, что в народных представлениях орех - дерево «нечистое» (Мифологический словарь. - С. 396).