К ВОПРОСУ О СОЛОВЬЕ-РАЗБОЙНИКЕ: ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОГО ВЗГЛЯДА НА ПОНЯТИЕ «РАЗБОЙНИК»

С. В. Горюнков (Санкт-Петербург)  

К ВОПРОСУ О СОЛОВЬЕ-РАЗБОЙНИКЕ: ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОГО ВЗГЛЯДА НА ПОНЯТИЕ «РАЗБОЙНИК»^*  

I. Одна из самых труднопреодолимых иллюзий, возникающих при изучении истории древнерусской культуры, - это иллюзия понимания древнерусского языка. В плену ее могут находиться даже очень крупные специалисты, в совершенстве владеющие техническими тонкостями древнерусского речестроя и палеографии. Дело в том, что такая иллюзия возникает не на почве упомянутых технических тонкостей, а на почве достаточно частого смыслового несоответствия некоторых языковых значений (слов), встречающихся в древних текстах, таким же по форме языковым значениям (словам) современного русского языка («стол» = «княжение», «рота» = «клятва», «живот» = «жизнь», «жизнь» = «богатство», «язык» = «народ», «корысть» = «добыча», «равнодушие» = «единодушие», «злоба» = «несчастье», «труд» = «печаль», «задница» = «наследство» и др.). Поскольку общепринятой теории языкового смыслопорождения до сих пор не существует, то нет не только объяснения данному явлению, но зачастую и осознания самого этого явления как первоочередной научной проблемы. Поэтому в конкретной исследовательской практике историки вынуждены, как правило, иметь дело, с одной стороны, с небольшим перечнем древнерусских слов, смысловое отличие которых от таких же по форме современных русских слов ими уже усвоено, а с другой - с бескрайним полем всех остальных слов древнерусского языка, в смысловом содержании  которых нельзя быть вполне уверенным.

В широком (то есть в методологическом) плане речь идет о том, что, возможно, главным субъектом исторического процесса является смысловая структура естественных языков и что одним из важнейших результатов этого процесса оказывается обретение языковыми значениями новых смыслов. Но здесь нет ни возможности, ни нужды касаться абсолютно всех вопросов, относящихся к сфере «широкого плана», и говорить о «языковом материале вообще». Для уяснения сути моей темы достаточно ограничиться тем диапазоном древнерусского словаря, который связан с социальным составом древнерусского общества. Терминология этого смыслового круга, рассмотренная в ракурсе истекающего тысячелетия, способна дать вполне наглядную картину исторического несоответствия значений слов их же смыслам. Скажем, сегодня слово «кормилец» означает работника, содержащего кого-либо на своем иждивении; в Древней же Руси «кормильцем» называлось лицо, стоящее рядом с князем во главе его дружины. Или: сегодня «дворник» - это разновидность городского чернорабочего; в середине же XV в. так звали на Руси домоправителя, управляющего. Или: до эпохи Ивана Грозного «опричником» считался человек, вступивший в права землевладения «“опричь” основного законодательства» (то есть по предусмотренному этим законодательством исключению из правила); после же разделения территории Русского государства Иваном Грозным на «опричнину» и «земщину» этот же термин приобрел уже совершенно иной смысл (понятный и сегодня). Или: сегодня выражение «верховой нищий» может быть понято (с учетом абсурдности образа) исключительно как обозначение нищего, сидящего верхом на коне; во времена же Алексея Михайловича так называли придворных юродивых. Или: начиная с «до-смутной» эпохи и кончая царствованием Екатерины II, термин «вор» понимался на Руси не в современном его смысле «похитителя чужого имущества», а в смысле «противообщественного и государственного преступника»; для выражения же современного смысла использовался термин «тать» и т. д.

Достаточно часто логика исторической трансформации смысла, оказывается наглухо заблокирована. Для специалистов давно очевидно, что термины «русин» и «словенин» в тех смыслах, в каких они употреблены Русской Правдой, наполнены не этническим, а иным содержанием (наиболее признаваема  точка зрения, что это «киевлянин» и «новгородец»). Иногда, наоборот, пути трансформации смысла терминов достаточно ясны. Например, в домонгольской Руси  был в употреблении термин «челядин», означавший «раба - пленника чужеземного происхождения». Позже с усилением классового расслоения  появились рабы и собственного, «аборигенного» происхождения, для обозначения которых появился термин «холоп» («хлоп»). Возникновение нового термина оказалось возможным потому, что в восточнославянском  языке уже существовал  термин «хлоп» в смысле «хлопец», «хлопчик», означавший низшую возрастную, а следовательно, социально-неполноценную в правовом отношении группу. В этой ситуации оказалось достаточно чуть  расширить смысловые рамки термина за счет снятия указания на возраст, чтобы возник новый термин для обозначения «раба вообще» (И. Я. Фроянов. Рабство и данничество. - СПб., 1996).

Но полное перерождение смысла термина все-таки не очень частое для истории русского языка явление. Более многочисленны случаи неполной смысловой трансформации, когда знакомые по форме древние слова дают «на выходе» вариации и нюансы на тему старых смыслов. Так, сегодня слово «люди» - это всего лишь множественное число от слова «человек»; в древней же Руси оно означало представителей одного лишь низшего сословия. Или: в XIX в. обращения «господин имярек» и «милостивый государь» по степени уважительности считались равнозначными, а вот в XIV в. новгородцы, назвавшие в одной дипломатической грамоте Великого Московского князя Ивана III «Господином Великим Князем», а не «Государем» навлекли на себя роковую войну с Москвой. Или: известен взгляд В. О. Ключевского на происхождение понятия «дворянство» от понятия «дворня» и т. д. Наконец, иногда, трансформирующийся по смыслу термин сосуществует на протяжении столетий с тем термином, который, в конце концов, вытесняется им. Например, слово «купец» вытеснило слово «гость», которое стало означать сегодня «посетителя».

II. Все вышесказанное крайне необходимо учитывать при историческом анализе любого, даже самого, казалось бы, прозрачного по смыслу социального термина. Рассмотрим, к примеру, такое общеизвестное и на первый взгляд абсолютно однозначное слово как «разбойник». Его современный смысл тождественен смыслу слова «грабитель» (с одновременным указанием на отягчающее обстоятельство в форме убийства или же без него). В таком смысле слово «разбойник» употребляется и во множестве древнерусских текстов, причем начиная с самых ранних (в «Поучении Мономаха», в «Остромировом Евангелии», в «Синайском Патерике»). В таком же смысле о «разбойниках» говорится и в проекте договора Смоленска с немцами (середина XIII в.), и в княжеской жалованной грамоте Кирилло-Белозерскому монастырю (конец XIV в.), и в Псковской Судной грамоте (1467 г.), и в сочинении Пересветова (середина XVI в.), и в некоторых (начальных) статьях Судебника Ивана Грозного.

Но в огромном количестве других случаев традиционный смысл слова «разбойник» или сомнителен, или откровенно неприемлем. Многие историки обращали на этот факт свое внимание, начиная уже с конца XVIII в. В сборнике «Правда Русская», изданном Академией наук СССР в 1947 г., имеется очень показательная в этом отношении подборка комментариев специалистов к тем статьям Пространной Русской Правды, где говорится о «разбойниках» и о «разбое». Привожу здесь некоторые их этих комментариев.

Болтин: «Под словом “разбой” разумели поединок. Если бы слово “разбой”понималось тогда в нынешнем смысле, то слова “без всякия свады“ (ст. 7; “свада” = “ссора” - С.  Г.) были бы праздны смысла, ибо разбойник не тех только, стоя на дороге, разбивает и грабит, с коими имел он ссору или вражду… В статье 6-й… вследствие о разбое продолжающейся речи сказано: “но оже будет убил или в сваде или на пиру явлено”; ясно, что говорится не о разбое ж, ибо в пиру… происшедшая ссора и драка не может быть названа разбоем… Итак, нет, кажется, сумнения, что говорится в оных статьях не о разбоях, а о поединочных боях, посредством… коих каждый свободный человек имел право мстить другому за обиду”».

Раковецкий также считал, что под словом «разбой» следует понимать только «поединок».

Попов: «Слово “разбой” принять в теперешнем смысле его невозможно… Оно должно значить “убийство”… Но убийство может быть двоякое - или как месть… за которое полагается дикая вира, или без всякой обиды со стороны убитого - за что поток и разграбление; поэтому в отношении к дикой вире слово “разбой” означает “месть - самоуправство”… Статьи о разбоях… идут вслед за уничтожением мести, составляют с ними одно целое и принадлежат сыновьям Ярослава. Если так будем рассматривать эти статьи, то слово “разбой” очевидно значит “месть”. Мести должна предшествовать обида, ссора; месть может быть совершена в пиру…»

Калачев: «Разбой - это смертоубийство, не основанное на вражде или сваде».

Лешков: «Разбой во времена Правды означал всякое умышленное убийство”, “тайное убийство”».

Владимир-Буданов: «“В разбои” - “умышленно”».

Соболевский указывал на два значения слова «разбой»: 1- бой, драка; убийство в «разбое» могло быть неумышленным, случайным убийством (ссылка на пример из русско-литовских актов около 1300 г.); 2 - грабеж (ссылка на грамоту Новгорода к немцам 1373 г.).

Мрочек-Дроздовский разделял мысли об эволюции понятия «разбой» от «разбоя со свадою» к «разбою без свады».

Гетц указывал, что Пространная Правда знает в связи с «разбоем» три вида убийств: убийство в ссоре и на пиру (ст. 6), убийство, совершенное с умыслом (ст. 3) и убийство особо тяжкое, не вызванное никакой виной убитого.1  

Может показаться, что разногласия специалистов не так уж далеко и уводили их от современного смысла понятий «разбой» и «разбойник». Но в данном случае важны не столько сами эти разногласия, сколько та реальная лексическая фактология, которая за ними стояла и их подспудно возбуждала. В Толковом словаре В. И. Даля, производившего «разбой» от «разбивать», читаем: «Разбойный - к разбою, разбивке или разбитию относящийся. Разбойный посад, разбойные дома, избы; пашни, лежащие порознь, вразбивку, раскинутые, разбросанные. Разбойная обувь, одежа, разрозненная, разнородная. Разбойное судно, арх. - разбитое или потерпевшее крушение» (Т. 4). В архаическом диалекте русских обитателей Восточной Сибири «разбой» - это участок реки, где много отмелей, перекатов, островов.2   В этом, более универсальном смысле, разбойником оказывается уже тот, кто участвует в «разбое» как «раздроблении некоего общего дела, начинания, предприятия, порядка»; тот, кто не подчиняется общему генеральному направлению.

Такое понимание словоупотребления делает, между прочим, более ясными многие темные места древних текстов. Например, в Лаврентьевской летописи под 1284 г. описывается происшедший в Русской земле случай нападения «разбоем» Липовецкого князя Святослава без ведома его соседа и союзника, князя Рыльского и Воргольского Олега, на «бесерменские слободы», расположенные в отчине Олега. Нападение было совершенно с санкции ордынского хана Телебуги. Но в Орде в это время шла борьба за власть между Телебугой и Ногаем, поэтому следствием нападения на «бесерменские слободы» явилось - уже с санкции Ногая - разорение всей Курской земли. Олег, раздраженный недипломатичным поведением Святослава, упрекнул его: зачем, мол, тот возложил на него и на себя «разбойничье имя»? Однако дальше выясняется, что речь идет на самом деле о нарушении Святославом неких общих с Олегом договорных обязательств по проведению согласованной в отношении татар политики («…ты со мною целовал крест, ходить нам по единой душе обоим… чтобы нам Богом и правдою своею держаться бесерменина; а ныне затерял еси правду мою и свою: не идешь ни к своему царю, ни к Ногаю на исправу…»). Ясно поэтому, что с исторической точки зрения ни «разбой», ни «разбойничье имя» не имеют здесь никакого отношения к современному пониманию смысла данных терминов.

III. Понимание «разбоя» как «нарушения единства» позволяет уловить во всем бесконечном разнообразии употребления этого слова некую общую тенденцию. Дело в том, что фактическим «лоббистом» территориального и языкового единства в Древней Руси времен удельных усобиц выступала по преимуществу одна лишь православная церковь (ведь даже само клишированное словосочетание «всея Руси», вошедшее позднее составной частью в титулатуру московских царей, относилось вначале не к кому иному, как к русскому митрополиту). Поэтому именно с ведома и по инициативе церкви смысл слов «разбой» и «разбойник», означавших нарушение и нарушителя единства, должен был начать постепенно приобретать в разговорной и письменной речи уголовно-правовой оттенок. Подтверждением этой догадки служит и то, что дохристианские юридические документы Руси (договоры Олега, Игоря и Святослава с греками) слов «разбой» и «разбойник» не знают, и то, что основное смысловое поле древнейшего употребления этих слов представлено источниками, содержание которых было так или иначе обусловлено общественной ролью церкви.

О первом классе источников (Остромирово Евангелие, Синайский Патерик) уже говорилось выше. Вторым классом источников явились сборники церковного права - Кормчие, составлявшиеся при непосредственном воздействии на них византийского Номоканона и послужившие основой для древнейших списков Русской Правды. А третьим классом источников явилась пропагандистская риторика летописей, разного рода учительная и просветительская литература и даже светские произведения полемического характера. Так, в Лаврентьевской летописи под 1094 г. рассказывается, как во времена киевского князя Святослава Изяславовича он вместе с Владимиром Мономахом и Ростиславом проиграл войну с половцами. После этого идет длинное церковное рассуждение, в контексте которого имеется слово «разбойник». Причем, употреблено оно здесь явно в качестве идеологического штампа со смыслом «посягателя на этно-государственную целостность», так как «разбойником» оказывается в данном случае «язык странный и беззаконнейший во всей земле», «лукавые сыны Измаиловы», то есть половцы. В антиарианском сочинении Кирилла Туровского (вторая половина XII в.) знаменитый ересеучитель характеризуется автором так: «Слыши, Арию, безглавный зверю, нечистый душе, окаянный человече, новый Каине, второй Июдо, демон во плоти, прелестный змею, церковный всеми ведомый тать,необратный разбойниче…» (то есть необратимо отпавший от церкви раскольник. Курсив мой - С. Г.). А в «Молении Даниила Заточника» (начало XIII в.) «разбой» тоже понимается как следствие потери грешником душевной целостности и внутреннего гармоничного равновесия: «Богатства и убожества не дай мне, Господи; обогатев, восприму гордость и буесть, а во убожестве помышляю на татьбу и на разбой…»

Целеустремленность, с которой в древнейшие случаи употребления слов «разбой» и «разбойник» внедрялся церковной властью уголовно-правовой оттенок, заставляет задуматься: не был ли, в частности, «разбой» в древнейшей Руси особой формой неповиновения властям, особой формой непризнания их юрисдикции? А если это так, то тогда не потому ли именно на эпоху Владимира Крестителя падает непропорционально высокая употребляемость данных слов, что сама эта эпоха оказалась временем наиболее острого противостояния христианства и язычества? С этой точки зрения еще ни разу, кажется, не обращалось внимания на то, что знаменитое владимирово «Прение о разбойниках» происходит в присутствии не просто приближенных бояр, а именно епископов, и что именно они оказываются здесь главными советчиками князя. «В лето 6504 (996)… живяше Владимир в страхе Божьем. И умножишася зело разбоеве, и реша епископы Владимиру: „Се умножишася  разбойники;  почто не казниши их?“ Он же рече им: „Боюсь греха“. Они же реша ему: „Ты поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на помилование. Достоит тебе казнити разбойника, но со испытом“. Владимир же отверг виры, нача казнити разбойники, и реша епископы и старцы: „Рать многа, оже вира, то на оружьи и на кони буди“. И рече Владимир: „Тако буди“. И живяше Владимир по устроенью отню и дедню».

Традиционное толкование «Прения» таково: Владимир, ставший набожным и богобоязненным, начал проводить более либеральную политику в отношении возросшего криминалитета. После того, как ему указали на недопустимость такой политики, он ужесточил ее, но для княжеской казны это обернулось потерей доходов, необходимых на ведение «ратей», поэтому в дальнейшем пришлось вернуться к прежней политике взимания «вир» (штрафов). Недостатки этого толкования очевидны, так как они не учитывают смысловой проблематичности не только понятия «разбойники», но и понятий «казнь» и «вира». Прежде всего, почему в результате усиления «казней» упали доходы казны? Считается, что это само собой понятно, так как в результате смертных казней уменьшилось количество налогоплательщиков. Но о каких «налогоплательщиках» здесь можно говорить, если речь изначально идет о традиционно воспринимаемых «разбойниках», то есть о ведущих антисоциальный образ жизни людях? С другой стороны, из позднейших русских Судебников известно, что «казнь» не обязательно была смертной, то есть что она была просто «наказанием». Но если наказание сводилось, как думал Ключевский, к «уголовной пене в пользу князя», то опять-таки непонятно, почему страдала казна. Такая же неясность и с понятием «вира». Само это слово, тесно связанное по происхождению со словом «вервь» (община) и со словом «вирник» (сборщик налогов), указывает не столько на штраф, сколько на налог. Но введение налога на традиционно понимаемое «разбойничество» - это уже явно не из области государственного строительства (которым, как считается, и отличался Владимир Креститель от всех предыдущих князей).

Если же предположить, что «разбойники» из процитированного отрывка летописи - это подданные Владимира, тихо и молча саботирующие его политику христианизации страны, то тогда многие противоречия данного текста снимаются. «Казни», введенные Владимиром, не смертные и не денежные, а преследующие воспитательную цель («со испытом») наказания через лишение свободы; вот почему они приводят к снижению княжеских доходов. А «виры» - это не столько штрафы, сколько традиционный для князя способ экономического давления на общину через податную политику (причем политика эта не исключает и каких-либо нововведений по тому или иному конкретному поводу в форме штрафов). При таком толковании смысла «Прения» становятся понятными как заинтересованность в «казнях» именно епископов, так и контрмеры со стороны именно «старцев» (хранителей «устроения отня и дедня»).

Допустим (учитывая все сказанное), что «разбойники» времен Владимира Крестителя - это действительно носители сознательного языческого протестного начала, или - говоря современным языком - не уголовные, а политические преступники, которых центральная (христианизованная) власть пытается тем не менее представить в глазах общественного мнения «уголовниками» (ситуация вполне узнаваемая и по более поздним временам, вплоть до нынешних). Тогда у нас появляется возможность совершенно по-новому взглянуть на еще один знаменитый летописный эпизод эпохи крещения Руси (а знаменит он потому, что традиционно сопоставляется с содержанием былины о Соловье-разбойнике). Эпизод этот, отсутствующий в «Повести временных лет», известен по Никоновской летописи, по «Истории Российской» Татищева и по Книге степенной Царского родословия. Вот его текст по Никоновской летописи: «…В лето 6516 (1008)… изымаша хитростию некоего славного разбойника, нарицаемого Могута; и егда ста перед Володимером, вскрича зело, и многи слезы испущая из очию, сице глаголя: „Поручника ти по себе даю, о Владимере, Господа Бога и пречистую его матерь Богородицу, яко отныне никако же не сотворю зла пред Богом и пред человеки, но да буду в покаянии вся дни живота моего“. Слышав же сие, Владимир умилися душою и сердцем, и посла его ко отцу своему, митрополиту Ивану, да пребывает никогда же исходя из дому его. Могут же, заповедь храня, никакоже исхожаше из дому митрополича, и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и, провидев свою смерть, с миром почи о Господи».

Здесь очень много непонятного. Почему «разбойник» - «славный»? Почему он носит имя «Могут», сопоставимое с нарицательным «могуты» в «Слове о полку Игореве» (где оно означает в переводе на современный русский язык «сильные», «могучие», «вельможи», «владыки», «князья»)? Почему разбойник Могут обнаруживает качества «вещего» («провидев свою смерть»)? Почему, наконец, судьба разбойника Могута решается при непосредственном участии представителя высшей духовной власти на Руси - митрополита Иоанна? Если ответить на все эти «почему» моим допущением об истинном смысле древнего термина «разбойник», то придется признать: перед нами - подробное описание какой-то очень крупной для того времени капитуляции языческой оппозиции.

А теперь вспомним, что единственным историческим лицом рубежа X-XI вв., отмеченным летописью под именем Соловей, был человек, охарактеризованный Татищевым как «высший над жрецы славян» (Татищев. - Т. 1. - С. 112). И если учесть, что упоминается этот Соловей в Иоакимовской летописи именно в контексте острой борьбы между христианами и язычниками, то станет ясно, что мы получаем надежную предпосылку для принципиально нового прочтения былинного сюжета об Илье Муромце и Соловье-разбойнике.

Ссылки:

 ^*   Настоящую статью следует рассматривать как предварение разбора собственно-былинного образа Соловья-разбойника.

¹    Правда Русская. – М.-Л.: Изд-во АН СССР. 1947. – Т. 2. Комментарии / Под ред. Акад. Б. Д. Грекова. – С. 259-295.

²   Чикачев А. Г. Русские на Индигирке. – Новосибирск: «Наука», 1990. – С. 159.